Четыре сына доктора Марча
Шрифт:
Сегодня, пока я читала, кто-то поднялся по лестнице. Я одним прыжком влетела в ванную и тут же принялась ее надраивать — теперь она в кои-то веки сияет никелем, эта ванная… Но никто не вошел, именно это меня и пугает. Очень пугает.
Я решила, что этот дневник послужит свидетельскими показаниями. Буду записывать все, что происходит. Пока не загоню в угол этого м… Нет, хватит грубых слов, побольше шика и хорошего тона: Джини, девочка моя, ты приняла решение стать Шерлоком Холмсом и для начала прекратишь дымить как паровоз.
Так
Мучит меня один вопрос… может, это шутка? Нет. В газетах про убийство в Демберри напечатали только на следующий день после их возвращения, а я уже все знала из этих записок. Хочется купить себе пушку. В саду какой-то шум. Пойду взгляну.
Внизу пробежала какая-то тень. Но это, наверное, собака. Полночь, пора спать. Ничего больше не слышно. Наверняка это была собака.
Карен мертва.
Сегодня утром явилась полиция. Они нашли ее в саду. В мусорном бачке. На тело, похоже, и взглянуть страшно. Оно было накрыто одеялом, а ее мать выла, — никогда не слышала, чтобы так выли. Отец, когда ему сказали, потерял сознание. Ее нашел Боб, мусорщик.
Сначала его вывернуло наизнанку, потом он заорал; ему они тоже сделали укол.
Идет дождь. Глупо замечать, что идет дождь, когда только что погибла девочка. Но дождь идет. Мне холодно. Хотелось бы уехать отсюда. Но такое чувство, будто я должна остаться.
Почему он не написал об этом? Почему, почему, почему?!! Хорошенький день рождения… Какой ужас! Он-таки устроил его себе: хорошенький день рождения.
Вот уже два часа я сижу здесь, курю и смотрю на дождь. В доме совсем тихо. Все сидят в своих комнатах. Вчера вечером я была пьяна. А сегодня утром Карен была мертва.
Старушка сидит на прежнем месте. Что-то бормочет сквозь зубы и качает головой. Вяжет покрывало для дивана в гостиной. Впрочем, она совсем и не старая. Всего-то на каких-нибудь пятнадцать лет старше меня. Не хотелось бы мне через пятнадцать лет стать такой же!
Я не знаю, что мне делать. Нужно хоть с кем-нибудь поговорить. Со священником? Не доверяю я им. «Тюремный поп, обритый лоб…»
Когда явились фараоны, я жутко струхнула. Они очень внимательно меня разглядывали. «Если вы что-нибудь видели, — сказал длинный, — нужно дать свидетельские показания». — «Ничего не видела». — «Ну что ж, тем хуже…» Для меня это ничем хорошим не пахнет. Если они наведут справки, я пропала.
2. ВЫХОД НА ПОЗИЦИИ
Дневник убийцы
Полагаю, кто-то читает мои записи. Если ты сейчас читаешь эти строки, то — кто бы ты ни был — поберегись. Поберегись, потому что я доберусь
Дневничок мой дорогой, тебе же не понравится, если кто-то будет заглядывать в тебя без моего позволения, проводить пальцами по твоим строчечкам, касаться твоей бумаги, грязными руками ласкать мои следы, оставленные на тебе. Дневничок мой дорогой, я крепко прижимаю тебя к своей груди, к своему… Никто тебя не тронет.
Сегодня я доволен, очень доволен. Топор до блеска чист, я убрал его в гараж.
Весь квартал размазывает сопли. Говорят, что преступление совершил садист. Когда она умерла, я сунул в нее топорище и загнал его как можно глубже.
Если ты сейчас читаешь эти строки, то, может быть, кое-кто заглядывает при этом тебе через плечо. Я, может быть, тут и, может быть, сейчас перережу тебе горло. Ха-ха-ха!
Нынче ночью, проходя через сад, я увидел в окне Джини. Эх, Джини, вечно ты смотришь туда, куда не следует…
А к малышке в окно я поскребся совсем тихонько. Она встала с постели, подошла, глаза ее сияли. Ночная рубашка коротенькая, груди болтались перед самым моим носом…
Мама подарила нам красивые блейзеры цвета морской волны с позолоченными пуговицами. Джек играл на фортепьяно, мы хлопали ему.
Пели «Happy birthday to you», и я подумал о Карен. Когда погасли свечи, я принял решение.
А думать о том, что кто-то может читать эти строки, мне и в самом деле неприятно.
Дневник Джини
Полиция опять приходила. Снова всех допрашивали, и меня тоже. Похоже, ничего у них не клеится. Мать Карен все время плачет, за покупками для нее ходит соседка. А я не плачу, глаза у меня сухие. Уже лет десять по меньшей мере, как не плачу.
Сегодня утром, пока чистила картошку, попыталась все обдумать. Не понимаю, как он догадался, что я читала эту мерзость, которую он именует «дневником». Когда думаю о том, что он к этой тетрадке прижимал свой… Неужели я и теперь буду это читать? Но нельзя же оставаться здесь, ничего не зная о том, что он замышляет. С другой стороны, буду я что-то знать или нет — я ничего не смогу сделать.
Сегодня ни капли не выпила. Руки дрожат. Перечитываю свою тетрадь, и создается такое впечатление, что я сошла с ума. Может, взять эти записи, снять с них фотокопию… Какая же я глупая! Нужно всего лишь порыться в их вещах и посмотреть, у кого из них такой же почерк. Джини, девочка моя, ты бываешь само совершенство, когда захочешь! Но если он увидит, как ты роешься в его вещах… Ну даже если и так — что из того?
Пойти в полицию с записками и образцом его почерка («образец почерка» — звучит шикарно это, Джини…). Только вот если я пойду туда, то схлопочу себе положенные два года, а этого мне не хочется, не желаю я опять в тюрягу. Остается сидеть сложа руки и любоваться, как подыхают невинные девчушки.