Четырехугольник
Шрифт:
Это было совсем непонятно Леониду: тысячи крымских татар воевали с немцами, погибали, среди них нередко встречались герои, но, едва Советская армия освободила Крым, их, весь народ, женщин, детей и стариков, выслали из Крыма, и не только в Среднюю Азию, это был еще не самый худший вариант, но и в Сибирь, и на Урал. И фронтовиков тоже: арестовали и отправили в трудовые лагеря. И еще узнал в ту ночь Леонид, что дедушка и бабушка Эльмиры тоже находились в том поезде и умерли в пути – солдаты подцепили их тела крюками и выбросили где-то на полустанке среди голой степи. Очень многие погибли тогда в дороге: трупы людей по многу дней лежали вдоль рельсов. Иногда их собирали, сжигали и закапывали, но часто так и оставляли лежать. Не хотели задерживать поезд. Потом эти трупы рвали на части и поедали голодные собаки, шакалы и волки.
И еще Эльмира рассказала, что и второй ее брат, Фахри, тоже умер, и она никогда его не видела, потому что почти сразу после войны наступил голод [35] и очень много людей умерло, а брат заболел дизентерией. И родители тоже голодали и с трудом выжили.
– Земля в Узбекистане исключительно плодородная, – пересказывала Эльмира отца, – здесь очень хорошо растет все. Как говорил Чехов: «воткнешь оглобли, а вырастет тарантас», но колхозников заставляли выращивать только хлопок, а за посадки пшеницы и кукурузы судили.
35
В 1946–1947 годах
Согласно данным статистических органов Узбекистана, от голода и болезней в Узбекистане только за первые 6 месяцев пребывания в республике (вторая половина 1944 года) умерло более 16 тысяч крымских татар.
Эльмира родилась в колхозе на спецпоселении, всего в нескольких километрах от города, но переехать в Андижан их семье разрешили только в 1956 году, после ХХ съезда. Скорее всего, предполагала Эльмира, родители никогда бы не решились начать все сначала и родить ее, Эльмиру, а через пару лет и младшего брата, Наримана, они ведь были уже немолодые, если бы старшие братья остались в живых. Мама, правда, всегда мечтала о девочке и даже имя придумала заранее: Эльмира. Красивая. Поэтому, объяснила Эльмира, родители очень любят ее и балуют и ничего никогда не запрещают.
Леонид в ту ночь впервые узнал и задумался о ее семье, но ненадолго. Семья Эльмиры – это другой мир, закрытый, непонятный и таинственный, так никогда и не разгаданный им. Ни тогда, ни позже. Леонид не мог себе представить, что происходит за стенами ее дома. О чем она разговаривает с родителями? Чем они живут? Хранят ли обиду? Ненавидят ли эту власть? Как относятся к русским? К евреям? Или, как там, тебя по одной щеке, а ты подставляй другую. Но ведь они мусульмане. Нет, наверняка неверующие. Но все равно. «Зуб за зуб и око за око» – это он, скорее всего, не знал тогда, Библия находилась под строжайшим запретом. У них, у советских, имелись совсем другие молитвенники, другой «Отче наш».
В самом деле, когда миллионы людей отправляли в лагеря, ссылали, превращали их жизнь в ад – в настоящий советский ад – и вот, некоторые из них, те, кто выжили, что они думали? Чем жили? Все забывали, прощали? Молчали?! Неужели они после этого верили в коммунизм? В случайность всего, что с ними произошло? После того, как видели рядом тысячи изломанных судеб, тысячи убитых, замученных?
Он почти ничего не знал про ее родителей. Состоит ли ее отец в партии? Нет, насчет партии – это потом, а в первое время и мысли такой не могло быть. Леонид ничего не спрашивал у Эльмиры. И она не говорила. Только много лет спустя Леонид стал задавать себе эти вопросы. Вопросы без ответов.
Да, два разных мира. Две непохожих семьи. Как-то издалека он увидел ее маму. Она была в цветастом платье, как узбечка, и в косынке. Такое платье никогда не наденет русская женщина или еврейка.
А может, это всего лишь воображение, что непохожи? Мысли поздних, зрелых лет? А тогда – любовь! Он любил Эльмиру и ни о чем таком не хотел думать. Ни о своих, ни о ее родителях. Любовь неудержима и слепа! Она не только преодолевает преграды, часто она их даже не замечает.
У семьи Леонида была совсем другая история. Другая – и в чем-то похожая. Из всех родственников во время войны погиб только папин брат, дядя Леонида, которого он видел только на портрете: дядя Лёва бесследно пропал в окружении под Киевом. Зато всех родственников война разбросала по огромной стране – от Белоруссии (это уже после войны) до Урала и Ташкента, лишь очень немногим удалось вернуться назад в Украину. Их там не ждали, квартиры родственников отдали другим людям. Произошло ли это из-за антисемитизма, как иногда говорили дома, или из-за каких-то других обстоятельств, Леонид не знал. Но вот папа. Во время войны он служил начальником госпиталя на Урале. Демобилизовавшись, хотел вернуться в свой родной Киев, в институт, но места для него не нашлось. Как папа говорил, скорее всего, по пятому пункту [36] . Папа устроился в Смоленске, там его и застало «дело врачей» [37] . Начались митинги и собрания, перераставшие в истерию, в погромные речи, темные пациенты едва не линчевали врачей-евреев, все громче звучали требования «Арестовать! Судить!», поползли слухи, будто готовят поезда для депортации на Дальний Восток «от гнева русского народа» (те самые поезда, из вагонов для скота), а у папы – конкурс. Он не стал рисковать. И покатилась арба – Леонид был еще слишком мал и плохо понимал обстановку, – и докатилась арба до Узбекистана. Все успокоилось, только когда умер Сталин. Несколько лет после Смоленска папа проработал на Северном Кавказе, но там не сложилось, а в Андижане – кафедра…
36
Пятый пункт в советском паспорте – национальность.
37
«Дело врачей» («дело врачей-вредителей; врачей-отравителей») – инспирированный МГБ СССР в 1952–1953 годах обвинительный процесс против ряда видных советских врачей, ученых-медиков, преимущественно еврейской национальности, носивший ярко выраженный антисемитский, истерический характер, сопровождавшийся чрезвычайно активной антиеврейской пропагандой. Прекращен после смерти Сталина.
…Андижан был маленький и грязный городок, одноэтажный и скучный, где за последними домами начинались бесконечные хлопковые поля. Другая планета, другой мир: люди в тюбетейках и в ватных халатах, в сапогах в сорокаградусную жару, старики в галошах вместо обуви часами сидят в чайханах. Женщины – в чадрах [38] , в начале шестидесятых нередко встречались и паранджи [39] , молодые – в ярких туземных платьях; грязь, антисанитария – в главном городском кинотеатре вместо кресел стояли скамейки, в хлебном ларьке Леонид не раз замечал крыс, вместо мороженого продавали куски льда. Мужчины и женщины стояли в отдельных очередях. Русские оазисы располагались среди узбекских базаров и непонятной Леониду речи. Старый город с узкими улицами и глухими стенами, куда заходить было опасно. Заброшенное медресе рядом с автобусной остановкой, где в бывших кельях с войны жили люди и где в любую погоду сушилось белье. И – хлопок, хлопок, хлопок, ежегодная изнурительная страда с сентября по декабрь, когда всех – и школьников, и студентов, и рабочих с предприятий – всех отправляли собирать «белое золото». И – холера совсем рядом. Леонид с самого своего приезда не полюбил этот скучный и пыльный город, застрявший между средневековьем и современностью, начисто лишенный величественных памятников Самарканда. Город, где в таинственном подполье тихо дремал невидимый до поры джихад [40] . Не любил и всегда мечтал уехать, если бы не Эльмира.
38
Чадра – в переводе с персидского «палатка», в действительности покрывало, укрывающее «аврат» (срамные места), практически всю женщину, кроме части лица и кистей рук. В Узбекистане в 50–60-е годы ХХ века вместо регламентированной исламом чадры нередко носили какое-то тряпье, нередко укрывали голову и верхнюю
39
Паранджа – наиболее строгая мусульманская женская одежда, состоящая из халата с ложными рукавами. Лицо при этом закрывалось плотной сеткой из конского волоса. Узбечек в парандже часто не пускали в общественный транспорт.
40
Джихад – понятие в исламе, означающее усердие на пути Аллаха, борьбу за веру, в том числе и борьбу против всех немусульман. В 2005 году в Андижане происходили многолюдные исламистские выступления, направленные против светского режима.
Семья Эльмиры, в отличие от его семьи, долго казалась Леониду укорененной, крепко вросшей в местную почву, так, будто они здесь жили всегда. Крым – это было в другой жизни, к которой, казалось, нет возврата. Между тем Эльмира бойко говорила по-узбекски, и отец – какой-никакой чиновник, не самый маленький, и дом – большой и крепкий, в три окна на улицу, с немаленьким двором, с гамаком и качелями, с фруктовыми деревьями; этот дом слабо вязался с рассказами Эльмиры, будто в первое время ее родители вместе с умершим братом жили в землянке и в неотапливаемой хижине и голодали. Леонид не знал как, но семья Эльмиры сумела подняться. К началу шестидесятых очень многое, казалось, было забыто, залечено, очень редко кто и очень редко когда вспоминали о прошлом, о войне. А если и вспоминали, то так, будто это происходило не с ними, а с кем-то другим. Ветераны с орденами появятся только при Брежневе в семидесятые, а активно вспоминать и анализировать прошлое, говорить об ошибках и неудачах стали и того позже – в конце восьмидесятых при Горбачеве. К тому времени Леонид уже жил в Москве. А в шестидесятые он знал мало и еще меньше задумывался. Свои знания он собирал по крупицам, очень медленно. Постепенно проникал в прошлое, и оно, это прошлое, начинало оживать. С большим опозданием Леонид стал представлять эту страшную картину, понимать, догадываться. И всякий раз он вспоминал про Эльмиру…
Между тем Андижан был город исключительно показательный: задворки нерушимого союза, обратная сторона, место ссылки. Даже бери шире, вся Ферганская долина, весь Узбекистан, вся Центральная Азия. Не считая коренной народ, узбеков, Андижан был городом пришлых, приезжих, переселенных, насильно высланных с прежних мест людей. Интернационал. Ноев ковчег. Русские и украинские переселенцы, казаки, приехавшие по распределению и по комсомольским путевкам учителя, врачи, инженеры, люди, прибывшие в эвакуацию и оставшиеся тут надолго, бывшие зэки, ссыльные спецпоселенцы: высланные с Дальнего Востока корейцы [41] , крымские татары, греки, армяне, болгары [42] , иранцы, ингуши, латыши, поляки, балкарцы, месхетские турки, немцы, хемшилы из Грузии, курды [43] . Стоило только оглянуться, посмотреть вокруг, расспросить – и тайное, о чем не хотели думать и знать, о чем огромное большинство людей не догадывалось, сразу становилось явным. Но люди молчали, боялись думать, боялись и не хотели вникать. Советские люди давно привыкли ко всему…
41
Советские корейцы, проживавшие на Дальнем Востоке, были депортированы первыми, в сентябре 1937 года на основании совместного постановления Совнаркома и ЦК ВКП(б) № 1428-326 «О выселении корейского населения из пограничных районов Дальневосточного края», подписанного Сталиным и Молотовым, в Южно-Казахстанскую область Казахстана, в районы Аральского моря и Балхаша (Казахстан) и в Узбекскую ССР. Эта депортация мотивировалась японской оккупацией Кореи и нападением Японии на Китай, то есть недоверием советского руководства к проживавшим на территории СССР корейцам, несмотря на то что во время Гражданской войны корейцы в основном поддерживали Красную армию и каждый пятый корейский мужчина сражался против белогвардейцев.
42
В июне 1944 года, через месяц после крымских татар, по надуманным обвинениям из Крыма были высланы армяне, греки и болгары – в основном в Сибирь и на Урал. Позднее бывшие граждане Греции, Турции и Ирана, репатриировавшиеся в СССР, в том числе проживавшие в Крыму, были депортированы в Ферганскую долину Узбекистана, в основном в Ферганскую область, незначительное количество – в Андижанскую.
43
Ингуши – вайнахский народ, были депортированы совместно с чеченцами 23 февраля – 3 марта 1944 года. Общее число депортированных от 500 до 650 тысяч человек, в процессе депортации погибло до 100 тысяч чеченцев и до 23 тысяч ингушей. Депортированы в Казахстан и Киргизию, незначительное количество ингушей – в Ферганскую долину Узбекистана.
Балкарцы (общая численность около 38 тысяч) депортированы 8 марта 1944 года, в основном в Казахстан и в Киргизию, незначительное количество в Узбекистан, Таджикистан, в Иркутскую область и на Крайний Север.
Месхетские турки (турки-месхетинцы), общее число 115,5 тысячи, проживали в ряде районов Грузии, преимущественно в Месхетии (также проживают в Турции), депортированы в 1944 году вместе с месхами-мусульманами, хемшилами и курдами в Узбекистан (преимущественно в Ферганскую долину), Казахстан и Киргизию.
Хемшилы – субэтническая группа армян из Амшена (Западная Армения). Под мусульманским давлением вынуждены были переселиться в черноморскую часть Грузии. В дальнейшем большинство хемшилов приняли ислам (частично православные), но сохранили язык и культуру. Проживали в основном в Грузии, частично в Турции.
Курды – мусульмане-сунниты. Проживают в Ираке, Сирии, Турции, Иране, в Закавказье.
Таким образом, четко прослеживается тенденция к депортации тех этносов, у которых имелись «этнические родственники» или которые частично проживали за границей.
К началу ВОВ в СССР проживало примерно 1,5–2 миллиона немцев: в Поволжье, в Крыму, на Кавказе и в Закавказье, на Западной Украине. Все они в основном были депортированы в Казахстан, но частично в Киргизию и в Узбекистан.
Кроме перечисленных, в СССР были депортированы калмыки и карачаевцы.
Кроме «этнических» депортаций широко применялись и депортации «социально чуждых элементов» из числа «кулаков, буржуазии, интеллигенции». Репрессиям подвергались представители всех народов, однако наибольшее число арестов «на душу населения» приходилось на поляков, латышей, финнов и греков; представителей этих народов также чаще всего в процентном отношении приговаривали к высшей мере.
При всем при том Андижан действительно был городом интернациональным. Кроме узбеков и славян здесь много было татар, армян, евреев. Татары, как и бухарские евреи, в Узбекистане жили веками, с давних времен, исторически: татарские купцы и ученые, строители, студенты медресе и богословы, и в советское время – бежали от репрессий, от коллективизации, ехали на стройки. А вот евреи-ашкеназы попали в Узбекистан в основном во время войны: приехали в эвакуацию и остались. Это все же было не самое плохое место, не Сибирь с ее трескучими морозами, фруктовый рай, и антисемитизма намного меньше, чем в европейской части. Для узбеков русские, евреи и прочие «европейцы» все были на одно лицо, здесь можно было занимать должности, даже в партии и в милиции, какие и не снились на Украине, и не существовало ограничений при приеме в институты. За первой, военной, последовала и вторая волна: евреи-профессора и доценты, ученые и организаторы ехали на национальные окраины по мере того, как их вытесняли из центра. «Другие народы сюда ссылали силой, а мы – сами себя сослали от безысходности», – сказал как-то папин приятель доцент Кауфман, а Леонид слушал и впитывал, как губка. Здесь, в Узбекистане, он впервые начинал изучать советскую арифметику межнациональных отношений. И не только межнациональных…