Чингисхан. Пенталогия
Шрифт:
Утренний ветерок дышал прохладой. Сорхахтани вздохнула. Стены Чагатая не остановят. С той самой поры как Чингисхан стал штурмовать города, стенобитные орудия в туменах безостановочно совершенствовались, а теперь у них в распоряжении еще и зернистый черный порошок невероятной разрушительной силы. Неизвестно, тем же путем или нет шли рукодельники Чагатая, но вполне вероятно, что ему известна каждая деталь новоизобретенных пушек и огнеметательных орудий. Слева сейчас возводилась платформа для полевого орудия – приземистая башня, способная брать на себя вес и силу отдачи такого тяжеленного, невероятно мощного ствола.
Ну да ладно, пускай приходит. Это еще не значит, что он здесь добьется своего, уж об этом Сорхахтани позаботится. Город изрыгнет на него огонь, и быть может, верно направленный язык праведного пламени покончит с угрозой
Почти по привычке Сорхахтани отсчитала дни, истекшие со смерти хана. Двенадцать. Ямскую станцию в городе она закрыла сразу же, как только Гуюку ушло ее собственное послание, но в системе имелись изъяны. На запад из Каракорума тянулась еще одна цепочка ямских станций, как раз в ханство Чагатая. Отсюда до него сорок две тысячи гадзаров. Ямскому гонцу из города достаточно проскакать всего лишь первый отрезок пути, и тогда сами собой задействуются все остальные звенья этой драгоценной цепочки, по которой к Чагатаю пойдет известие о смерти брата. Сорхахтани в очередной раз прокрутила в голове расстояния. Если весть полетит с самой что ни на есть быстротой, то он услышит о ней примерно через шесть дней. Числа они прикинули совместно с Яо Шу, когда начали укреплять город. Даже если Чагатай сорвется с места в секунду и рванет со всех ног к лошади, крича своим готовым в дорогу туменам прыгать в седла, то все равно он появится под этими стенами не раньше чем через месяц, а то и два. И путь его пойдет вдоль ямской дороги по краю пустыни Такламакан.
По наиболее достоверным подсчетам, Чагатай объявится где-то в середине лета. Сорхахтани сделала руку козырьком, наблюдая, как продвигаются работы на стенах, где копошились мастеровые с лицами и руками, серыми от известковой пыли. К лету Каракорум ощетинится пушками, а толщина стен позволит выдержать приступ.
Сорхахтани протянула руку и растерла кусочек ноздреватого камня в порошок, после чего хлопком отряхнула ладони. А ведь уйму дел надо сделать еще до приступа. Империю они с Дорегене удерживают, можно сказать, на честном слове. Пока Гуюк не приведет домой тумены и не примет на себя все звания отца, пока народ не принесет ему клятву верности как хану, Каракорум остается уязвим. Удерживать стены предстоит два, если не все три месяца. Менее всего, понятно, хотелось бы увидеть перед столицей красный, а то и черный шатер.
В каком-то смысле победой Угэдэя было то, что город приобрел такую значимость. Чингисхан для клятвы мог бы просто созвать народ средь чиста поля, вдалеке от белых стен. Раздумывая над этим, Сорхахтани на секунду застыла. Нет, Чагатаю недостает воображения своего отца, да и Каракорум уже успел стать доподлинным символом величия ханской власти. Это уже преемственность. Кто бы в дальнейшем ни занял ханский престол, он должен вначале заручиться властью над этим городом. Женщина кивнула своим мыслям. Чагатай явится непременно. Просто обязан.
Легкой походкой Сорхахтани стала спускаться по ступеням с внутренней стороны стены. Попутно она обратила внимание на стенные зубцы, высота которых позволяла укрываться целому строю лучников и сквозь специальные прорези стрелять в штурмующих. В промежутках новые деревянные навесы укрывали на стене места для хранения стрел, воды для защитников и даже глиняных и железных горшков с черным порошком. Кешиктены со всей возможной быстротой пополняли запас продовольствия, ежедневно покрывая во всех направлениях многие сотни гадзаров, чтобы забрать у селян урожай. Рынки и загоны в городе давно опустели: живность из них забрали на пищу, выдав взамен лишь бумажки с оттиском печати Темугэ, – дескать, оплата будет потом. Настроение в городе уже тревожное, хотя открыто роптать никто не смеет. Не секрет, что по дорогам к востоку текли беженцы и колыхались повозки с целыми семьями, – в основном чужестранцы, надеющиеся спастись от печальной участи. В моменты уныния и тоски Сорхахтани с этими настроениями готова была согласиться. Взять, к примеру, Енкин: держался под натиском хана целый год, да так и не выстоял, хотя стены были не чета каракорумским: как-никак, их возводили целые поколения. Каракорум как таковой для осады не предназначен. Не на это рассчитывал Угэдэй, возводя красавец-город среди безлюдных равнин, где рядом несет свои воды река.
Внизу у стены Сорхахтани увидела Дорегене в компании с Яо Шу и Алхуном. Они стояли и с ожиданием смотрели на нее. Ничто в городе не проходило мимо их глаз, рук и ушей. На миг сердце упало при мысли о сотне всевозможных нерешенных задач и забот. Но эти новые обязанности бесконечно ей импонировали. Вот это и называется жизнь! Такой ее, Сорхахтани, знал муж: чтобы другие смотрели и заглядывались на нее, и
только
на нее. Внезапно у женщины вырвался смешок: ей представилось, как бы на нее смотрел сейчас Чингисхан, узнав, что делами новоиспеченной державы заправляют исключительно две женщины. Вспомнились слова Чингисхана о том, что в будущем его народ будет носить изысканную одежду и есть кушанья со специями, по беспечности забыв, чем обязан основателю державы. На подходе к Яо Шу с Дорегене Сорхахтани сделала серьезное лицо. Ей еще был памятен этот свирепый старый демон с желтыми глазами. Хотя сейчас заботы иные, а Каракорум в опасности. Вряд ли ее право на владение исконными землями державы продлится долго, если на ханский престол воссядет Чагатай. А ее сыновья в железной чистке нового правителя уж точно погибнут: он будет радеть исключительно о себе, а на ответственные места в армии и чиновничестве поставит своих людей, устранив тех, кто ему неугоден.
Залог их будущего в том, чтобы не дать Чагатаю взять верх, пока домой не возвратился Гуюк. Иной надежды нет и далеко идущих замыслов тоже. Сорхахтани улыбнулась тем, кто ее ждал, видя на их лицах печать тревожного ожидания. Утренний ветер растрепал ей волосы, пришлось пригладить их рукой.
– Ну что, за работу? – задорно спросила она. – С чего начнем сегодня?
*
Кисрут на бешеном скаку клял небесного отца, одной рукой ощупывая на шее жгучую царапину. Дорожные воры обнаглели, но чтобы
до такой степени
– это просто уму непостижимо. Он все еще не мог в себя прийти от потрясения. На тракт из-за дерева выскочил какой-то человек и ухватил сумку, что крепилась за плечами у гонца. Кисрут покрутил шеей, чувствуя, как она занемела. Надо же, он был всего в шаге от того, чтобы попасться. Ну да ничего, надо только сказать старому Гурбану – ох, он за них возьмется! Ямским гонцам не смеет угрожать никто.
Посланник уже видел юрту, помечающую дистанцию в семьдесят гадзаров, и по привычке взялся представлять себе сказочной красоты ямские станции Каракорума. Он ведь слышал истории от проезжих гонцов, хотя, признаться, подумывал, что уши развешивать не стоит: льют по ним такое, что даже и не верится. Отдельный стол с кушаньями, для одних только наездников. Лампы в любое время дня и ночи. А конюшни, конюшни!.. Стойла из полированного дерева, где ряд за рядом стоят отборные скакуны, готовые в любую минуту рвануть через просторы империи. Когда-нибудь Кисрут обязательно дослужится до того, чтобы оказаться там. Об этом он грезил всякий раз, когда проделывал путь между двумя захудалыми станциями, такими мелкими и убогими – всего несколько юрт и загон, – что неловко: вдруг прискачет кто-нибудь из роскошного Каракорума, стыда не оберешься.
Но на его чаяния внимания здесь не обращали. Гурбан и еще пара покалеченных воинов со своими женами управлялись здесь и вполне довольствовались тем малым, что имели. А Кисрут между тем грезил о каких-нибудь важнющих посланиях, и потому сердце его сладко обмерло, когда от донельзя измотанного сменного гонца он услышал:
– Скачи, не щадя ни себя, ни лошадей, но доберись до Гуюка, ханского наследника. Передай ему в руки, и только ему!
Что это за послание, Кисрут не знал, но это могло быть только что-то чрезвычайной важности. Он весь горел предвкушением того, как вручит его своему брату и повторит волнующие слова.
Не передать, как гонец был раздосадован, когда на последнем отрезке пути его никто не встретил. Гурбан сейчас как пить дать дрыхнет, накачавшись архи (как раз дозрел неделю назад). Вот же старый пьяница: тут самое, можно сказать, важное послание всей их жизни, а он и его готов проспать… Кисрут, спешившись, еще раз звякнул бубенцами, теперь уже тенькнув по ним рукой, но юрты по-прежнему молчали, и лишь над одной из них сонно вился дымок. На затекших ногах Кисрут зашел в открытый двор. Брата, разумеется, нет как нет. Тогда он криком позвал, чтобы кто-нибудь вышел. В ответ молчок. Рыбачить, что ли, все ушли? Кисрут и сам вот только уехал отсюда три дня назад со стопкой каких-то пустяковых отправлений.