Чингисхан. Пенталогия
Шрифт:
Визирь же наблюдал за своим господином с досадой. Халифа он знал очень давно и понимал, чего тот страшится. Страхи Аль-Мустасима казались вполне оправданными. Только выбирать приходилось не между выживанием и разрушением, а между честью и гневом самой жестокой из известных Ариману расы. Да и в истории слишком много примеров, чтобы их не замечать.
– Шах Хорезма противился монголам до конца, – тихо напомнил Ариман. – Храбрец, каких еще поискать… Где он сейчас? Города его стали черным камнем, а уцелевший народ – рабами. Господин, вы всегда просили говорить вам правду. Вы прислушаетесь, если сейчас я попрошу вас открыть ворота и спасти столько людей, сколько получится? Чем дольше Хулагу ждет на жаре, тем безжалостнее становится.
– Кто-нибудь придет нам на помощь, и тогда мы им покажем, – жалобно пригрозил Аль-Мустасим. Впрочем, он сам себе не поверил.
Халиф поднялся со своего ложа и подошел к окну. С базаров пахло душистым мылом, его огромными партиями варили в западном квартале Багдада. Городу башен, чудес, науки угрожали порох и металл, а еще люди, которым интересна не суть вещей, а разрушительная сила. За стенами халиф видел монгольских воинов, суетящихся, подобно черным муравьям. От горя глаза заволокло слезами, слова не шли наружу. Аль-Мустасим подумал о детях, не ведающих о витающей над ними угрозе. Его угнетало черное отчаяние.
– Подождем еще месяц. Если никто не явится мне на помощь, я выйду к врагам. – Горло халифа судорожно сжалось. – Я выйду к врагам и договорюсь о капитуляции.
Глава 19
На глазах Хулагу огромные ворота раскрылись стараниями рабов, которых хлестали плетьми. Царевич уже вспотел, а солнце припекало и припекало. Смуглый от природы, до этой бесконечной осады он не знал, что такое солнечный ожог. Сейчас же первые утренние лучи жгли не хуже раскаленного железа. От пота саднило кожу, а когда тот капал с бровей и ресниц, болели глаза, и Хулагу то и дело моргал. Он очень старался поддерживать здоровье и бодрость воинов, но беспросветная скука осады напоминала сыпь, медленно поражающую кожу внешне здоровых людей. Только подумал о сыпи – зачесались волдыри в промежности. Из-за опасности заражения вскрывать их шаман не решался, но, укрывшись в юрте, Хулагу безжалостно их давил, пока боль не становилась невыносимой. На пальцах оставалась белая маслянистая жидкость, едкий запах которой царевич чувствовал даже сейчас, в ожидании халифа.
По крайней мере, скоро осада закончится. Багдадцы уже дважды пытались ее прорвать, оба раза по реке. Первый раз за речными воротами построили лодочки. С берега в беспомощных пассажиров швыряли кувшины с гарным маслом, потом обстреляли горящими стрелами. Кто погиб в тот день, Хулагу не ведал. Искореженные тела не опознаешь, даже если бы ему очень этого хотелось.
Вторая попытка оказалась затейливее. Шестеро вымазали тела маслом и сажей, а в качестве опоры использовали стволы деревьев, которые втыкали в мягкое дно. Им удалось добраться до понтонов, построенных монгольскими воинами. Дозорный высмотрел беглецов на воде, воины натянули луки, и начался прицельный отстрел. Смеясь, стрелки хвастались друг перед другом убитыми. Хулагу не знал, но, возможно, именно это стало роковым ударом по надеждам халифа, который днем позже предложил встретиться за пределами Багдада.
Царевич хмуро смотрел, как бесконечно длинная свита выезжает из города. Он снова потребовал сдать Багдад, но халиф не ответил, решив дождаться личной встречи. Свита двигалась небольшой колонной, и Хулагу считал, сколько в ней всадников. Две сотни, три, а то и четыре. Наконец ворота закрылись – всадникам халифа осталось сопроводить господина к монгольскому военачальнику.
Всю предыдущую ночь Хулагу готовился к встрече. Шатра, который вместил бы свиту Аль-Мустасима, у него не было, поэтому он велел очистить большой участок от камней, положить подушки и поставить грубые деревянные скамьи, почти как в урусских церквях. Никакого алтаря – простой стол да два стула, для царевича и халифа. Командиры Хулагу постоят, готовые обнажить мечи при малейшем намеке на измену мусульман.
Царевич знал, что дозорные халифа видели его приготовления со стен и наверняка о них доложили. Небольшая колонна двигалась точно к расчищенному участку, и Хулагу улыбнулся, наблюдая за ритмичным шагом багдадских коней. Никаких ограничений – он позволил Аль-Мустасиму взять столько людей, сколько тот пожелает. Десять туменов окружили Багдад, и Хулагу позаботился, чтобы халиф по пути от ворот увидел до зубов вооруженных всадников. Намеки должны быть предельно ясными.
Самого халифа везла колесница, запряженная парой крупных меринов. Хулагу удивленно уставился на правителя Багдада, называвшего себя светочем ислама. Разве это воин?! Руки, стиснувшие передний край колесницы, пухлы, как подушки; глаза, высматривающие ханского брата, заплыли. Хулагу молчал, пока Аль-Мустасим с помощью слуг спешивался. Китбука проводил гостя к деревянным скамьям, а царевич спросил себя, чего, собственно, он ждет от встречи. Наконец халиф и его свита расселись. Хулагу втянул щеки. По сути, встреча эта не более чем лицедейство: халиф якобы сохраняет крупицу достоинства, которого у него нет и в помине. Как бы то ни было, просьбу встретиться Хулагу не отклонил, даже не спорил об условиях ее проведения. Главное, Аль-Мустасим готов торговаться. Дозволено это лишь халифу, и царевич в очередной раз подумал, какие сокровища скрывает город, известный как пуп земли. Каких только сказаний о Багдаде он не слышал – легенды о древних нефритовых доспехах и копьях из слоновой кости, о священных реликвиях и статуях из литого золота в три человеческих роста высотой… Хулагу жаждал увидеть эти сокровища. Из золота он отливал слитки и грубые монеты, но мечтал о трофеях, которые потрясут обоих братьев – и Мункэ, и Хубилая. Даже хотел присвоить местную библиотеку: пусть Хубилай знает, что она у него. Богатства много не бывает, но почему бы не стать богаче братьев?
Грузный халиф опустился на скамью. Хулагу, сжимая и разжимая кулаки, занял свое место и холодно посмотрел в слезящиеся глаза Аль-Мустасима. Солнце напекало затылок, и царевич уже собрался приказать поставить навес, когда увидел, что яркие лучи падают прямо Аль-Мустасиму в лицо. Персидской крови вопреки, жару толстяк переносил с трудом. Хулагу кивнул гостю.
– Что ты намерен предложить мне, халиф? Свой город или свою жизнь?
*
Хубилай ехал на восток через густой лес, казавшийся бесконечным. Он знал, что нападения ждать неоткуда. Дозорных царевич отослал на тридцать миль во всех направлениях. Из-за сгущающегося мрака его конь пугался теней и вставал на дыбы. Говорили, что впереди есть поляна, но солнце уже садилось, а Хубилай так и не видел ни озера, ни большого валуна, о которых упоминали дозорные.
Баяр – искусный наездник, ему самый густой лес нипочем – ехал чуть впереди. Хубилай такой сноровкой не обладал, но сильно не отставал, его личная охрана – тоже. По крайней мере, в лесу было пусто. Воины Баяра наткнулись на брошенную деревеньку в чаще, за много миль от ближайшей дороги. Жители тех замшелых домишек, кем бы они ни были, давным-давно исчезли.
Уже полдня они ехали в гору. Когда солнце коснулось горизонта, Хубилай поднялся на вершину холма, круто спускавшегося к долине и аккуратному черному пруду. Конь почуял воду и радостно заржал: от жажды и царапин он страдал не меньше, чем его хозяин. Баяр первым повел коня вниз, Хубилай с удовольствием двинулся следом. Так они спустились вниз, где горели факелы, яркие, как стайка светлячков.
На вид Баяр устал куда меньше Хубилая. Моложе он не намного, зато крепче царевича, долгие годы просидевшего в Каракоруме за книгами. Сколько ни упражняйся, выносливости воина ему не видать. Половина туменов спустилась раньше, воины наверняка уже спали в тесных юртах, а то и под открытым небом, если юрт не ставили.
Сон… Хубилай тяжело вздохнул. Он уже забыл, когда в последний раз спал ночь напролет. А так – засыпал, но вскоре просыпался: разум работал в безумном темпе, словно обладал собственной волей. Чаби успокаивала мужа, клала ему на лоб прохладную ладонь, но сама быстро отходила ко сну, оставляя Хубилая наедине с мыслями. Теперь он постоянно держал поблизости при себе книжечку с чистыми страницами в кожаном переплете, чтобы записывать мысли, пока снова не забудется сном. Со временем он перепишет дневник на бумагу получше – и превратит его в мемуары о сунском походе. Если все закончится не хуже, чем начиналось, они займут достойное место в каракорумской библиотеке.
После взятия Дали Хубилай за месяц покорил еще три города. Он посылал дозорных далеко вперед, и те рассказывали о его милосердии. Дозорных он выбирал из цзиньцев, присоединившихся к его туменам в последние несколько лет. Они хорошо понимали, что от них требуется, и, разумеется, одобряли его действия. Хубилай не сомневался, что они хорошо отзываются о нем, монгольском военачальнике, а по сути, и полноправном цзиньском владыке.
В те первые месяцы царевич мечтал вихрем пронестись по сунским землям, покорять армии и города без единого удара, до тех пор, пока не столкнется с императором. Мечты разбились при разговоре с Урянхатаем. Хубилай нахмурился, вспомнив тот разговор: он не сомневался, что бывалому полководцу понравилась роль горевестника.