Чистильщик
Шрифт:
– Пошли, прогуляемся, – шепнул ему Леонид, – до работы проводишь заодно.
Крысолов пожал плечами и сунул ноги в ботинки. Вышли на улицу. Солнце уже стояло высоко над горизонтом, но воздух был еще по-утреннему свеж и прохладен. Крысолов сунул в губы сигарку и, закурив, неспешно пошел рядом с приятелем, подстроившись под ритм его шагов.
– Ну ты, Миха, блин, даешь, – негромко протянул тот.
– Если ты про это, – Крысолов мотнул головой в сторону дома, – так зря, ничего и не было.
– Потому и говорю, что не было – даешь, блин.
– Не понял.
Леня покачал головой и тоже закурил.
– Знаешь,
– Не знал, – усмехнулся ядовито Крысолов, – что в обязанности брата входит и работа то ли сводни, то ли свахи. Как на рынке товар расхваливаешь.
И едва успел перехватить у самого лица кулак. Удар был нанесен из неудобного положения, но мастерски, и если бы не высочайшая реакция аномала, то валяться бы Крысолову сейчас на пыльном асфальте.
«Не одряхлел, старичок, – подумал Крысолов. – Да и с памятью у него все в порядке – мой же ударчик; сам Леньку в свое время ему и выучил».
Леня, тяжело дыша, попытался вырвать кулак из стальной хватки Крысолова, но безуспешно.
– Будь здесь кто другой, – пропыхтел он, остывая, – я бы второй рукой или ногами попробовал. Но не с тобой – бесполезно, да и не хочу. Все, отпусти, проехали.
Лицо Лени приобрело наконец естественный цвет, – налившиеся кровью глаза перестали бешено сверкать, и Крысолов разжал хватку.
– Ты вроде, Миха, не дурак… но дурак. Сморозить такое… Конечно, какой старший брат, а по совместительству – еще и врио отца не хочет свою сестричку сосватать получше. Но я ж тебя знаю – на смертном одре разве что окольцуешься. Но девке-то тоже жить надо. Втюрилась она в тебя, или не видишь? Так оставь ей надежду, коли все равно исчезнешь опять лет на эн. Понимаешь? Надежду, голова ты садовая.
– Не знаю, – холодно ответил Крысолов. – По-моему, нет ничего хуже, чем беспочвенные ожидания и пустые надежды.
– Для тебя – может, и так. А для нас, людей простых и высшим долгом не обремененных, без надежды и жить не хочется, руки опускаются. В жизни должна быть надежда – пусть пустая, пусть самая глупая, но должна.
– Философ, – тонко усмехнулся Крысолов. – Когда и где только насобачился?
– Не ври, Мишка, – тихо произнес Леня. – Не ври и не прикидывайся более грубым и циничным. Я же знаю тебя, помню, каким ты был. И не верю, чтобы жизнь смогла тебя поломать. Не из тех ты, кто ломается, понял?
Он остановился, развернул к себе Крысолова, взял его за руку и хлопнул по его открытой ладони своей. В пальцах что-то глухо звякнуло.
– Возьми ключи и иди к ней, – все так же тихо сказал Леня. – Я до вечера буду в конторе, запасной ключ есть, так что домой попаду, надеюсь. Если что – у Оксанки есть мой номер сотовика.
– Ты же в отпуске, – напомнил ему Крысолов. Леня махнул рукой.
– Плевать. Теперь все в твоих руках. Иди.
Он круто повернулся и зашагал к высотному зданию. Крысолов бросил окурок в очень кстати подвернувшуюся урну и проводил приятеля долгим взглядом. Потом машинально сунул ключи в карман и побрел куда-то без всякой цели и смысла.
В квартиру Жеботинских он вернулся часа через три, все еще не приняв никакого решения. Открыл дверь и замер на пороге. В квартире звучала музыка. Щемяще нежно пела скрипка, плакала и нервно смеялась. То ускоряясь до бешеного высокого аллегро, то переходя в медленное низкое анданте. Взвизгнув едва слышной, почти ультразвуковой нотой, неприятно резанувшей чуткое ухо Крысолова, скрипка умолкла, и он бесшумно шагнул к двери в комнату, откуда раздавалась музыка, и тотчас же замер. Потому что скрипка снова зазвучала. Но на сей раз – медленно и скорбно, глубокая печаль звучала в каждой ноте. Светлая и тихая печаль.
В прихожей Крысолов простоял более получаса – он и хотел бы отрешиться от окружающего, раствориться в музыке, в этой дивной импровизации, но проклятый внутренний таймер, который раньше был совершенно незамечаем, словно глаз или ухо, сейчас, казалось, с громким тиканьем отсчитывает секунды, раздражая и даже утомляя.
Когда отзвучала последняя нота, Крысолов выждал еще немного, не последует ли продолжения, а потом бесшумно скользнул в комнату. Оксана стояла лицом к окну, бессильно опустив руки с зажатыми в тонких сильных пальцах грифом скрипки и смычком и устало уронив подбородок на грудь. Даже с расстояния в пять метров Крысолов увидел, что девушку сотрясает крупная дрожь. Но это были не слезы, а нервная реакция на внутреннее опустошение, последовавшее за выплеском вовне той бури эмоций, чувств и волнений, воплотившимся в музыку, в безумную и нежную импровизацию. «Есть много, друг Горацио, на свете… – подумал Крысолов. – Вот как бывает: десяток часов рядом – и все, край». Он все так же неслышно подошел к Оксане и положил руки на плечи, стараясь поглотить нервную дрожь, смять ее, наполнить все существо девушки теплом и светом. Всем, какой у него имелся в загашниках странной субстанции, именуемой душой.
Оксана резко повернулась, прижалась к нему, крепко обхватив руками и уткнувшись лицом в плечо. Колки скрипки больно врезались Крысолову под лопатку, но он даже не пошевелился, лишь осторожно поглаживал девушку по спине и волосам. Он столько раз терпел боль и неудобство ради каких-то «высших» целей, что спокойно вытерпеть ради счастья – пусть и временного, очень краткого – одного человека стоило. Еще как стоило.
Тонкая полотняная куртка на его плече промокла от слез. Девушка подняла заплаканное лицо к нему. – Я думала… – всхлипнула она, но Крысолов не дал ей возможности продолжить, закрыв рот поцелуем. Он осторожно разжал ее объятия, вынул из судорожно стиснутых пальцев скрипку и смычок, положил их на подоконник и бережно усадил девушку на диван.
Сел рядом, прижал ее к себе. С кошачьей гибкостью и грацией Оксана компактным клубком – что удивило Крысолова при ее-то росте – обернулась вокруг него, полулегла ему на колени. Обхватила крепко руками, словно он мог исчезнуть в сей же момент, спрятала лицо на груди Крысолова. Он все так же легко и нежно гладил се по плечам и спине. Вскоре поглаживания сами собой превратились в ласки, девушка подняла голову и потянулась распахнутыми мягкими губами ко рту Крысолова. И он ответил – со всем пылом, который только смог выскрести из себя, с удивлением обнаружив в себе его гигантские залежи, как и залежи нерастраченной нежности.