ЧП на третьей заставе
Шрифт:
Он бы еще говорил и говорил, но Аверьян, не сумев справиться с собой, со своими чувствами, оборвал задержанного:
— Точка! Сейчас принесут полушубок и шапку.
— З-з-а-а-чем? — оторопел Тесляренко. И на мощном, бычьем лбу, испещренном вертикальными морщинами, как иная земля оврагами, выступили капельки пота. Они копились в ложбинках-морщинках, затем побежали по их дну. Но натолкнулись на высокие холмы — надбровные дуги, где и вспухли озерцами.
— Подписывайте протокол и… — Сурмач сделал длинную паузу, стараясь породить панику в душе
— От человеческой слабости это, — ответил тот, уже приходя в нормальное состояние.
Аверьян читал бывшему председателю сельсовета протоколы всех его допросов. Тесляренко слушал внимательно, ловил слова, уточнял их смысл, а потом подписывал каждую страничку.
— Вот и все, — подытожил Аверьян.
В это время конвойные принесли добротный, белый, как первый снег на лугу, полушубок Тесляренко и мохнатую шапку из длинного собачьего меха.
Одевается Лазарь Афанасьевич и на радостях шепчет чекисту:
— А уж я в долгу не останусь: может, мешочек крупчаточки или полпоросеночка… Только шепните — куда…
— Ладно, дам адресок, — выпроваживал Аверьян задержанного. В нем клокотала ненависть: «Гад! Чекисту — взятку». Но надо было сдержать себя, иначе весь замысел — кошке под хвост.
— Шапку-то наденьте, — посоветовал Сурмач, — надует уши.
Очень важно было для опознания, чтобы Тесляренко принял «базарный» вид, стал таким, каким он был в Белоярове в махорочном ряду.
Лазарь Афанасьевич послушно натянул шапку на голову.
В этот момент Петька и узнал его. Поверив, что чекист намеревается отпустить «махорочника», кинулся к Тесляренко, вцепился в мохнатые отвороты белого полушубка:
— Это ты, ты Кусмана приштопорил! Ты!
Его ненависть породила такую дикую ярость: держит огромного плечистого дядьку за отвороты и смешно, по-петушиному подпрыгивая, бьет, бьет головой в лицо. А тот, ошарашенный неожиданностью, подавленный ужасом, пятился, стараясь отделаться от паренька.
— Петро! — прикрикнул Аверьян. — Перестань!
Но Петька уже не реагировал на слова, он хотел тут же, на месте разделаться с врагом. Пришлось Сурмачу оттаскивать Цветаева.
Усадил на лавку. А мальчишка от ярости как в лихорадке дрожит, глаза мутные-мутные.
— Мы тебе, гад, за Кусмана… жилы вытянем. Отпустят — все едино найдем! Сдохнешь — из могилы выроем!
Тесляренко стоял у стены и вытирал ладонью разбитый до крови нос.
— Науськали мальчишку!
Петька вновь было сорвался с места, но чекист опять его осадил:
— Уймись ты!
— Я знаю, какой махоркой ты торговал! — выкрикнул с обидой Петька. — Медикаментами. А с твоей махрой Колька Жихарь стоит! — Он сожалел, что не может добраться до ненавистного человека.
Вот теперь-то Тесляренко сник. Упоминания о медикаментах, о Николае Жихаре доконали его. Вытирает шапкой вспотевшее лицо, поглядывает с опаской на своего разоблачителя:
— Ну что, Лазарь Афанасьевич, будем пооткровенней? — спросил Аверьян. Важно было сейчас, пока еще Тесляренко не пришел в себя, не замкнулся, заставить его говорить. И даже не важно, о чем на первых порах, лишь бы говорил.
— А склад с медикаментами у Жихаря в доме! — выкрикнул Петька, вновь вскакивая со стула.
— Да не знаю я ни про какие медикаменты, — забормотал Тесляренко. — Чтоб я околел… Ну, насчет махры — было дело, — выдавил он из себя, но тут же оправдался: — Однако ж не возбраняется это по новым законам. У кого что есть — вези на базар.
— Законы знаешь, — гневно оборвал Сурмач разглагольствования допрашиваемого. — У кого ночевал в Белоярове?
— А зачем ночевать? С поезда — и на базар…
Да, по-прежнему не собирался Тесляренко откровенничать.
— Рассказывай, как справился с беспризорником, — потребовал Аверьян.
— Не расправлялся я с ним, — пробурчал Тесляренко, с опаской поглядывая на Петьку, восседавшего рядом с чекистом.
— Ну так как же все было?
Тесляренко насупился: не хотелось, ох не хотелось ему исповедоваться.
— На базаре я его приметил: вьется и вьется. Пошли — и он за нами…
— С кем пошли?
— Да ни с кем, сам я… Вижу — на пятках висит. Думаю, на кошелек зарится. Ну, увел я его в темное место, припугнуть решил. А он — с ножом. Отобрал нож и сгоряча пристукнул. Хоть у кого сердце не выдержит, ежели на тебя с ножом…
— Чем же ты его?.. — все напряглось в Сурмаче.
— Чем? — переспросил Тесляренко. Он явно выгадывал время, стараясь придумать что-нибудь, похожее на правду. Сжал кулак. Огромный кулачище! Посмотрел на него. — Вот этим, — сказал и, кажется, сам поверил. — Трахнул… И не думал, что такое хилое, такое негодное. Вижу: упал и словно бы не дышит. Душа у меня в пятки: человека пришиб. И — бежать, — уже охотно рассказывал Тесляренко.
Сурмач не выдержал, грохнул кулаков по столу.
— Врешь! Прутом его секанули. Сзади подошли. Не ждал мальчишка. Кто был второй?
— Колька Жихарь! — крикнул Петька.
Лазарь Афанасьевич притих, как сурок.
— Он рубанул мальчонку железным прутом? — требовал признания чекист.
Понял Тесляренко, что уже не выкрутиться ему, в отчаянии кивнул головой: «Он».
— И медикаментами он снабжал?
— Нет. На станции один… Ты ему золотишко, а он — товар.
— Кто такой?
— Не знаю… Я ему — гроши, он мне — что надо…
Присмирел Тесляренко, уже, казалось, сдался. Ан нет, все еще ходит вокруг да около. Почему? Что заставляет его скрывать дружков, когда и за то, в чем признался, уже положено — на всю катушку? Терять ему, казалось бы, нечего. Но поди ж ты, выкручивается, как гадюка под палкой. «А, может, правду говорит?»