Чтецы сердец

Легеза Сергей Валериевич

Окрестности Остенвальда он узнал с весны, когда добрался до города, довольно неплохо, потому когда справа от дороги почва сделалась подтопленной и мшистой, он принял влево, решив направиться через лес напрямик, чтобы как раз выехать от заболоченного в этом месте русла Ратцензее к Вдовьему холму, откуда даже в октябрьской слякоти можно было найти пристойный большак, уводящий к югу от Остенвальда.

Однако же лес все отказывался редеть — наоборот, сквозь переплетения голых черных веток приходилось уже не проходить, но продираться, сухостой путался

в ногах кобылки, и вскоре Амелиусу пришлось спешиться и взять ее под уздцы. Он все еще надеялся, что просто отклонился от взятого направления, оттого принял еще влево. Вскоре, однако, уткнулся в овраг: пришлось идти вдоль него, все больше забирая, как ему казалось, к западу.

Октябрьская ночь, начавшаяся на Чертовой Мельнице и продолженная бегством из города, все никак не желала заканчиваться, и благо еще, что была без дождя и ветра. Но отсутствие влаги в воздухе сторицей воздавалось влагой под ногами: почва вскоре зачавкала в накопившихся невесть откуда лужицах, а при очередном неосторожном шаге целый пласт земли ушел из-под ног, и Амелиус вместе с кобылкой съехал по склону оврага вниз — и хорошо еще, что ни сам он, ни кобыла не сломали костей, а лишь перемазались в глине.

Склоны оврага были круты, и Амелиус, втуне попытавшись взобраться наверх, решил продолжить путь по дну — глядишь, полагал, куда-то да выведет.

Дорога шла несколько под уклон, под ногами, кажется, вился ручеек, устремясь куда-то сквозь ночь, и Амелиусу не осталось ничего иного, как устремиться следом, чавкая грязью под ногами. Вскоре стены оврага раздались, однако же по склонам его встал густой кустарник, все так же преграждая путь наверх. Овраг превратился в узкую долину, и путь теперь шел не напрямую, но вихляясь, словно пьяный бондарь.

И вот, повернув в очередной раз, Амелиус остановился в удивлении: небо за плечами уже успело окраситься нежной поволокой осеннего утра, ночная тьма готовилась отступать, оттого вокруг стали различаться, выходя из тьмы кромешной во тьму, приступную глазу, поразительные детали. Ручеек, набравшись сил, превращался здесь в поток, который уже нельзя было переступить, не замочив ног, и, сбегая в вытянутую долинку, впадал в небольшое озерцо, слюдяной пластиной блестевшее в первом утреннем свете. В озерцо вдавался мыс, подошва которого была перекопана довольно широким рвом, и за рвом этим вставали деревянные стены в полтора человеческих роста. И едва Амелиус остановился, пораженный открывшимся зрелищем, как там, за стенами, ударили колокола, призывая к заутренней.

Но ни о каком монастыре в долине над озером Амелиус в Остенвальде не слыхивал.

Однако ж делать было нечего, и лекарь повел кобылку к переброшенному через ров мосту.

Въезд перекрывали массивные ворота, обитые полосами потемневшего старого железа, а сбоку в стене была калитка с откидным веком — вот в нее-то Амелиус и застучал, уповая, что привратник не спит и сумеет услыхать его, Амелиуса, стук.

Привратник и вправду не дремал: по прошествии довольно короткого времени веко откинулось, и в окошке увиделось лицо, озаренное снизу пламенем то ли факела, то ли какого другого открытого огня.

— Кто таков? — произнесла физиономия голосом довольно мелодичным, хотя и не без грубости и хрипоты, что возникают при долгом молчании.

Амелиус не успел ответить: при звуках голоса кобылка его вдруг дико заржала, встала на дыбы и, вырвав повод, понеслась вскачь по мосту прочь от монастырских стен. Соскользнувшие сумы глухо брякнулись оземь.

Пока Амелиус растеряно глядел вслед сбегающей кобылке, не решаясь ринуться следом, физиономия внимательно оглядела его и, пробормотав: «Вот, значит, как», принялась отворять калитку, опустив деревянное веко.

И когда воротца калитки, отчаянно заскрипев, стали отворяться, Амелиус, все еще сжимая в руках измазанные в грязи дорожные сумки, вдруг понял, что этот сокрытый среди оврагов и ручьев монастырь и есть тем самым ответом на вопрос, что волновал его со вчерашнего дня — он должен был стать его, Амелиуса, спасением. Ведь, если верить рассказываемому, Дивному народу не было ходу на освященную землю, а уж какой монастырь не нуждается в хорошем лекаре? Опять же, монахи становятся нынче алчны и греховодны — здесь, как видится, аббатам помощь тоже не покажется излишней. И даже…

И вот когда калитка отворилась полностью, Амелиус отвесил уважительный поклон, надеясь, что он не выглядит сейчас окончательным оборванцем.

— Я — Амелиус Троттенхаймер, лекарь и, с вашего позволения, хотел бы просить пристанища в монастыре на несколько дней.

Привратник повторно окинул его внимательным взглядом — теперь нависая над Амелиусом в полный рост (а росту он был немаленького, на голову высясь над лекарем), а потом произнес все тем же звучным, но с хрипотцой голосом:

— Мое имя Асрадел, и ты можешь войти в наши ворота, если делаешь это по доброй воле.

Несколько удивленный такими словами, Амелиус, тем не менее, шагнул вперед, испытав чувство, что было сродни короткому головокружению. Калитка за спиной захлопнулась, словно пасть, а сам он сморгнул, и оказалось вдруг, что стоит посреди освещенного факелами двора, а вокруг — с десяток монахов: каждый ростом никак не ниже привратника, а то и повыше его. Факелы бросали на лица огненные отсветы, делая их — превосходной лепки, Амелиус не мог этого не отметить, — неким подобие трагических масок.

Потом они разом расступились, образовав живой коридор, и в конце его возник монах и вовсе огромного роста.

— Наша обитель приветствует тебя, Амелиус Троттенхаймер, лекарь. Я — брат Асбеел, здешний настоятель, а вокруг тебя — брат Гадреел, брат Базазаел, брат Иетарел, брат Тумаел и другие монаси, отмаливающие в этих стенах свои прегрешения перед Господином Миров, Всеблагим Господом.

И Амелиус Троттенхаймер, уразумев наконец, куда он попал, обессилено рухнул на камни двора, зайдясь в истерическом смехе.