Что было, что будет
Шрифт:
Стелла невольно подумала, не этой ли тропой шли горожане в тот холодный день, когда кровь Ребекки оросила лед. Может, поэтому Стелла сейчас так нервничала? Может, поэтому ей хотелось пуститься бегом? И тогда она дала себе клятву в этой темноте: если доберется благополучно до чайной Халлов, то принесет жертву во имя Ребекки. Ей всего лишь нужен был один знак. Мимо проехала еще одна машина, чуть притормозила, но Стелла даже головы не повернула в ее сторону. Синтия Эллиот как-то рассказывала, что четыре года назад какая-то машина сбила девочку на Локхарт-авеню, водителя так и не нашли. По ее словам, тело оставили на углу Локхарт и Ист-Мейн, набросив сверху одеяло, так что казалось, что девочка уснула в канаве.
Стелла сосчитала шаги до старого дуба, а
— Мы договаривались, что я буду кормить тебя три раза в день. Неужели ты не хочешь поужинать? Сегодня у нас тушеная говядина. Твой отец обещал прийти.
Каждый день доказывал, что Джулиет Эронсон была права в своей догадке. В последнее время Уилл Эйвери ошивался вокруг чайной, все равно как тот дрозд в ожидании крошек.
— Я не голодна! — прокричала в ответ Стелла. — Все равно спасибо. Я просто устала и хочу лечь пораньше.
— Наверное, ты подхватила грипп, который сейчас повсюду, — сказала Лиза.
Когда Стелла наконец осталась одна и улеглась на узкой кровати, только утром застеленной чистыми белыми простынями, она по-прежнему думала, как легко могут люди исчезнуть. Она размышляла о воробьях и розах, о невидимых чернилах и девочках, оставленных на обочине. Ложась спать, она сунула диссертацию Мэтта Эйвери под подушку и всю ночь слушала, как шелестят ее страницы, словно листва за окном. Жизнь так устроена, что тебе что-то даруется, а чего-то ты лишаешься; но некоторые вещи остаются с человеком навсегда. Стелле снились озера и камни и девочки с черными волосами; она видела тот же сон, какой снился ее матери, и бабушке, и всем женщинам их семейства до нее. Проснувшись утром, она уже знала, какую принесет жертву.
Задолго до того, как Лиза спустилась на кухню, чтобы поставить тесто для дневной выпечки, задолго до того, как ее мать пришла на работу, а бабушка отправилась в сад, Стелла заперлась в ванной. Тряхнув волосами, она взглянула на себя в зеркало. Бледная, как звездочка, которую видно только в темноте. Хорошо, что Джулиет не увезла с собой сумку со всеми вещами, украденными во время выходных в Юнити, среди них было несколько коробочек краски для волос. Все время, что Стелла простояла, наклонившись над раковиной и подставив голову под струю воды, она думала о том дне, когда лед сковал озеро с такой холодной водой, что женщина обратилась в камень; в тот день поля были черными от воронья, и тысячи воробьев слетелись к берегу и не улетали, даже когда их пытались прогнать палками.
Не прошло и часа, как самая привлекательная черта Стеллы, ее длинные светлые волосы, которые Джулиет Эронсон советовала всегда распускать, чтобы они падали на спину льняной копной, превратились в черные. Потом она взяла маникюрные ножницы и коротко обкорнала себя, точно так, как обкорнали Ребекку в то утро, когда она утонула, оставив после себя косу, компас, звезду и колокольчик — вещи, которые Чарлз Хатауэй запер в ящик своего стола вместе с десятью наконечниками от стрел, выкрашенных кровью Ребекки. Там это все и лежало до тех пор, пока дочь Ребекки не вернула вещи туда, где им было место. Первое, что сделала Сара Спарроу, покинув дом Хатауэев, — смастерила шкафчик, где до сих хранились эти реликвии. Она хотела, чтобы о них помнили. Шкафчик застеклили гораздо позже, но сам он сохранился в первозданном виде, тщательно изготовленный из дуба, боярышника и ясеня. Сара не нуждалась в отдыхе, поэтому она не сомкнула глаз всю ночь, пока работа не была завершена. Только тогда она отдала несколько прядок материнских волос воробьям, терпеливо ждавшим подношения. Каждая прядка была быстро вплетена в их гнезда, устроенные в камышах, и ветреными днями эти прядки напоминали о себе, пугая лошадей и местных мальчишек, что-то нашептывая любому, кто набирался храбрости, чтобы пройти по тропе, где ничего не росло, но где давным-давно, вопреки времени года, распустились подснежники, пробив толстый лед, — это был подарок ангела печали.
Заклинание
1
Это время года жители Юнити проводили в своих садах, отбраковывая померзшие зимой клены, которые затем распиливались на дрова для будущего года. В это время года расцветали персиковые деревья, и весенняя лихорадка была в разгаре. Обычно в такое время Мэтт Эйвери работал сверхурочно, но в этом году он даже перестал подходить к телефону. Старый дуб до сих пор стоял, хотя остался без листьев. Люди поговаривали, что он завывает на ветру. Мэтту было наплевать на это дерево; он, привыкший подниматься в половине шестого утра без всякого будильника, теперь не мог выбраться из кровати. Он слушал, как брат гремит посудой на кухне, заваривая кофе, и болтает по телефону с Лизой, а сам лежал, укрывшись с головой, убеждая себя, что встать, одеться, почистить зубы или просто дышать слишком тяжело.
Мэтт стал жертвой гриппа, мощного весеннего вируса, от которого вскипала кровь и кружилась голова, а еще ломило кости и мучил кашель, сотрясавший все ребра. Возможно, он заболел потому, что совсем не сопротивлялся болезни: потеряв диссертацию, он, как ему казалось, потерял все. Мир перестал его интересовать. За что бы он ни брался в этой жизни, все шло наперекосяк. И теперь Уилл вставал чуть свет; тот, кто привык просыпаться не раньше полудня, теперь с первыми лучами солнца смешивал протеиновые коктейли. Тот, кто предпочитал виски и джин, теперь пил одну только минеральную воду. И совсем невероятным было то, что Уилл Эйвери пристрастился бегать. Он покидал дом в шесть и не возвращался до восьми; тогда Мэтт слушал, как брат насвистывает в душе какую-то прелюдию Шопена, от которой можно было спятить, если хочешь только тишины и покоя.
Уилл начал давать уроки музыки, приспособив под это дело их старенький «Стейнвей», тот самый, на котором они учились в далеком детстве: тогда и выяснилось, что у Мэтта нет слуха, а Уилл наделен от природы способностями. Вообще-то учитель сказал их матери, что Уилл — настоящий талант, тогда как Мэтт… откровенно говоря, Мэтт — безнадежен. Так оно и было. А теперь он умудрился куда-то засунуть свою диссертацию, умножив и без того многочисленные неудачи. Пропала работа, итог его многолетнего труда, которую полагалось сдать в конце недели. Разумеется, у него остались какие-то записи и черновые варианты первых шести глав. У него была и последняя страница, та самая, которую он переделывал, когда случилась эта чертовщина. Найдется ли второй такой дурак, который не побеспокоился о том, чтобы снять копию с готовой работы? Нет, видимо, он один такой: двадцать лет потратил, чтобы завершить образование, но так и не добрался до конца.
Стоило Мэтту Эйвери чего-то захотеть, как это ускользало у него между пальцев, как вода. Ну не получилось у него с любовью, не осталось никакой надежды, но, по крайней мере, он мог бы преподавать, во всяком случае он так полагал. Заведующий кафедрой истории при государственном колледже Брайан Льюис предложил Мэтту взять вечерников в осеннем семестре, но он, разумеется, откажется от своего предложения, как только станет известно, что диссертация Мэтта ушла в самоволку. Размышляя о своей судьбе, Мэтт невольно задумался о последних днях Чарлза Хатауэя: тот слег, когда внучка ушла из дома и поселилась возле озера, его била лихорадка, он бредил, хотя жена поила его ромашковым чаем и делала примочки из листьев тополя. Чарлз Хатауэй писал в своем дневнике, что Ребекка Спарроу снилась ему так часто, что казалось, будто она его не покидает и в часы бодрствования — присаживается на краешек кровати, вся мокрая от зеленой воды, и тут же ускользает, стоит ему протянуть к ней руку.