Что было, что будет…

После нескольких неудачных лобовых атак на позиции красноармейского полка белоказаки подозрительно притихли. Эта тишина не обманула командира полка Шапошникова. Вызвал он в штаб бойца Петрунина и спросил:

— Как думаешь, почему кадеты присмирели?

— Что-то затеяли, — ответил Петрунин.

— Как думаешь, Логвин (хотя по церковной книге значился Петрунин Лонгвином, но так его никто не называл), нужно нам знать, что затевает контра?

— Очень даже, товарищ Шапошников.

Знали в штабе, кого посылать в разведку. Петрунин был не только здешним жителем, но и люто ненавидел кадетов, особенно тех, кто носил погоны с просветами и золотистой расшивкой по парчовой поверхности. Ненависть, расчетливость и смекалка еще ни разу не подвели красноармейца в ночной вылазке или в дневном бою. За храбрость в атаках, за блестящее выполнение заданий в тылу противника многократно поощрялся Логвин командованием части, да и Реввоенсовет армии отметил его подвиги именными часами, которые боец берег пуще ока. Всякий раз, отправляясь за линию фронта, вручал их на непредвиденный случай закадычному дружку, кавказскому человеку с божественным именем Магомет. Сдружились они по-братски еще прошлым летом, когда «дикая» дивизия генерала Улагая, состоящая в основном из горцев, рвалась к Царицыну.

Думали белые, что они от Маныча до Волги дойдут со скоростью курьерского поезда, но уже на первых же верстах похода столкнулись с ожесточенным сопротивлением красных партизанских отрядов, объединенных в полки и бригады. Да, кроме того, значительные кавалерийские части отвлекала конница Буденного, которая и днем и ночью будоражила деникинцев и красновцев.

Логвин в ту пору воевал в отряде Пимена Ломакина, воевал в основном возле родного куреня и за родной хутор. Но вот пришлось им временно уйти в южные степи, где думали отсидеться, пока Красная Армия не перейдет в наступление по всему юго-западному направлению. Однако красным партизанам скоро стало ясно, что желанного наступления они будут ждать до морковкиного заговенья.

А тут наткнулся на них разъезд из буденовской дивизии. Не мешкая, влился отряд в прославленную кавалерию, благо что конный завод Смирновых был рядом и они, через несколько минут горячей схватки с гарнизоном, вполне прилично экипировались.

В этом коротком бою Логвин мог взять себе любого коня, но ему понравился рослый кабардинский аргамак, на высоких, как ходули, ногах в белых носках. Конь, пока к нему приближался Петрунин, словно изваяние стоял над бездыханным хозяином. Но стоило Логвину потянуться к уздечке, животное резко вскинуло голову и так рванулось в сторону, что он невольно шарахнулся, ругая последними словами строптивость коня и собственную нервозность. Снова его сильная рука потянулась к уздечке. На этот раз жеребец не сделал неожиданного броска, а лишь глянул на чужака с выражением укора и мольбы.

Логвин, закинув подуздок на плечо, направился к конюшням. Он ощущал, что конь идет за ним с неохотой, порой подчиняясь лишь силе. Это раздосадовало бойца. Он хотел огреть непокорную животину кнутом или хлыстом, но ни того, ни другого под руками не оказалось. Логвин решил, что все-таки накажет лошадь, если она еще раз потянет его назад. Будто прочитав мысли нового хозяина, аргамак замер, упрямо поворачивая голову, в ту сторону, где было распластано тело молодого горца в синей черкеске с ровными рядами белых газырей.

Казак невольно оглянулся и замер. Только что бездыханный, человек стоял на коленях и, молитвенно воздев руки, печально призывал аллаха помочь ему вернуть любимого коня. Так подумал Петрунин, наблюдая за выражением лица раненого. Мольба произносилась не на русском языке. И единственное, что мог понять донской казак, это слово «аллах». Как может покарать его мусульманский бог, когда он находится под защитой всемогущего православного Иисуса?

Первым инстинктивным желанием Логвина было — добить этого незванного в его родные края пришельца, но заржавший тихо и просительно конь как бы отговаривал казака от ненужной жестокости. И тот милостиво разрешил:

— Живи, басурман.

— Нет, нет, — исступленно твердил горец, смягчая звук «е», отчего он слышался как «э». — Убей меня! Убей, тогда возьми коня!

— Ты понимаешь, что говоришь, абрек?

— Я не Абрек. Я — Магомет. Возьми все, — он притронулся к карманам, ощупал блестящие газыри, — коня оставь.

Петрунин смотрел на человека, униженно стоящего перед ним на коленях, и странное чувство превосходства и стыда наполняло его не искушенную еще в такой жестокой борьбе душу. Он был рад, что после стычки остался жив, что в честном бою добыл себе отличного верхового коня, и потому настроение у казака было миролюбивое, всепрощенческое. До того времени, пока вновь не случится необходимости ввязываться в бой, не хотелось Логвину ни крови, ни стона. А этот упрямый чечен, или кто он там, бормотанием, слезами хоть каменную сарматскую бабу выведет из терпения. Вместо того чтобы сказать красноармейцу «спасибо» да незаметно уползти к курганам, куда скрылись остатки гарнизона, он, как юродивый, ползает перед ним, умоляя вернуть коня, взамен чего угодно, хоть самой жизни.

И такая преданность четвероногому другу в конце концов взяла верх над непреклонным вначале желанием иметь под своим седлом аргамака. Логвин на мгновение в мыслях поменялся местами с Магометом и, досадливо плюнув, бросил ему в протянутые руки конец повода. Отошел на несколько шагов, повернулся, глянул, как человек, обнимая и целуя ноги жеребца, уже не замечает вокруг ничего и никого. Вскинул боец карабин, крикнул в сердцах:

— Какого черта разнежился! Убирайся с глаз моих!

— Не ругайся, дорогой. Магомет знает: ты хороший человек.

Он потянул к себе повод. Конь послушно опустился на колени.

Горец усилием волн перекинул раненое тело через седло, припал к гриве. Аргамак невесомо поднялся с земли и, не ожидая команды, осторожно выбрасывая длинные ноги, направился туда, куда ускакали друзья Магомета. Всадник оглянулся и спросил:

— Как зовут тебя, казак?

— Логвин Петрунин… А зачем тебе?

— Аллаху расскажу. Пусть он хранит тебя.

Вернувшись на конюшню, Логвин никому не рассказал о странном свидании и расставании. В ту пору было еще в его широкой груди, в его большом и добром сердце место для человеческих слабостей — жалости, сочувствия, умиления.

Ничего-этого не осталось в нем спустя неделю, когда отпросился он у Пимена Ломакина всего на одну ночь съездить в станицу Сиротинскую, поглядеть на мальцов и дорогую супружницу свою Настюшку. По их подсчетам, она должна была уже разродиться третьим.

Очень хотелось Логвину узнать, кто же выиграл спор? Ася говорила, что задумала она произвести на свет божий дочку. Нужна же ей помощница по дому, по хозяйству. Много ли проку от них, мужиков? Завьются ни свет ни заря к чертям на кулички, и ищи-свищи их целый день. А теперь, когда такое беспокойство по всей земле и мужики почем зря лупят друг дружку, зачем же еще одного несчастливца рожать? Нет, с девчонкой куда покойнее.

Конечно, Логвина тоже порой пугало будущее сыновей. Вон они какие рослые да красивые. А смышленые — не скажи! Пока отец бился на Карпатах с германцем, они не только подросли, но и ума-разума поднабрались, грамоту одолели. Теперь, можно сказать, как писарь при правлении или как учитель, бойко читают книжки и газеты, которые редко попадают в станицу. Особенно им нравится читать в газетах про мировую революцию против всех буржуев и мироедов. В это время об одном они жалкуют: без них одолеют всю контру. Чего с них возьмешь, несмышленых? Хватит, должно, лиха и на их долю. Что-то не видно пока конца войне. Не спешат помещики и капиталисты расстаться со своими привилегиями.