Что человеку надо
Шрифт:
Они остановились растерянно переглядываются. Крестьянин с мушкетом лопочет:
— Не видно, откуда стреляют — поэтому…
Еще снаряд. Теперь никто не двинулся с места. Маноло идет вверх; за ним другие. Пулеметы. Вскрикнула женщина. Мул сполз вниз. Солдат подпрыгнул и перевернулся.
— Бей их! Бей!
Пулеметы фашистов на колокольне. Люди падают с камней. Ползут новые. Сзади кричат: «Бей!». Маноло карабкается по отвесной скале. Вдруг он видит фашиста. Он кричит от радости. Они долго ворочаются
— Бей!
Они ворвались в город. Ревут мулы, звенит стекло, старая женщина судорожно смеется от радости и от страха. Мертвый осел скалит желтые зубы.
Полковника Лопеса нашли в исповедальне; старик убил его топором. «Кропоткин» взобрался на колокольню и повесил большой красно-черный флаг.
На паперти лежит богородица: она попрежнему зло улыбается, и крестьяне в ожесточении рвут ее тяжелое бархатное платье. Треуголки гвардейцев, береты, круглые шапчонки семинаристов, ангелы с отбитыми крыльями…
Жена Васкеса сует «Кропоткину» деньги:
— Спасите!
«Кропоткин» выпрямился, откинул рукой седые локоны:
— Работать надо! Шить рубахи! Сажать картофель!
Деньги летят на мостовую. Ребятишки подбирают.
— Застрелю! Жгите их! Жгите мразь!
На площади костер; горят херувимы, деревянные венчики, розы. «Кропоткин» швыряет в огонь сотенные:
— Уничтожим навеки эксплоатацию!
По ветхим пыльным щекам бегут слезы.
Убитых положили в беседку, где вчера играли музыканты. В ногах Антонио — гитара. На часах две девушки. Подошел смуглый парень:
— Красавица, где талончики на обед дают?..
Он ушел; девушка говорит:
— Ночью, если боя не будет, пойду целоваться…
Насупившись, другая отвечает:
— Я ни за что!
Девчонка тащит даму в капоте:
— Фашистка! Она меня по щекам била!..
Дама в страхе подымает кулачок — на солнце горят багровые полированные ногти:
— Я не фашистка, я нервная…
Аптекарь Хосе кричит матери:
— Плевать мне теперь на твое причастье!
С площади доносится дискант «Кропоткина»:
— Жги!..
Крестьяне развалились в кожаных креслах «Коммерческого клуба». Они задумчиво улыбаются. Статуи, люстры, вазы… Вдруг один вскочил:
— Едем! Они молотилку вывезут…
К Маноло подходит старый звонарь и, улыбаясь беззубым ртом, говорит:
— Записывают где? Хочу бить фашистов.
Солнце было уж высоко, и немилосердная жажда мучила Маноло. Он достал курдюк, раскрыл рот. Тоненькая струйка, вино теплое. Он долго бродил по городу. На базаре продавали дыни и салат. Маноло зашел в ремесленное училище: там лежали тела расстрелянных фашистами.
В подвале училища
— Страшно!..
— Сказано: «Смерть пасет, как овец»…
Отец Мигель по привычке потирает руками. Беспричинная тоска охватила Маноло. Он спрашивает:
— Значит, хочешь умереть?
Отец Мигель поспешно отвечает:
— Не расчет: вы — меня, они — вас. А кто может поручиться…
Он не договорил — Маноло выстрелил. Сразу все стало легким: прошла скука. Маноло смотрит на красные плиты — сколько у толстяка крови!
— Грузовик почему бросили?
— Да ты не волнуйся — машин хватит.
Сердито сплюнул, Маноло лезет под грузовик. Он провозился добрый час.
— Готово!
Он вытирает рукавом лицо: пыль, смешавшись с маслом, стала липкой, как глина.
— Я на «Испано-суисе» шесть лет просидел, каждую косточку знаю. А ты говоришь: «Не волнуйся»…
Наверху шел горячий дождь августа. Такси кружились по голубой площади. За мокрыми стеклами мелькали куклы, жемчуга, огромные грозди винограда. Вокзал находился под землей; здесь было душно и сыро. С трудом Бернар протиснулся к вагону. Кто-то крикнул: «Отдыхай!» Он вспомнил: а ведь правда, теперь каникулы… Сквозь туман он увидел пятно плаката: девушка в голубом трико, песок, парус. Сколько народу! Его никто не провожает. Это хорошо — жизнь можно рассечь, как червяка…
Он выглянул в окно. Все закачалось. Женщина на платформе подняла кулак. Поезд вырвался из-под земли. Дождь.
Дня два или три назад Сонье спросил Бернара:
— Ты что там будешь делать? Плакаты?
Бернар рассмеялся:
— Какие плакаты? В пехоту.
Это началось с митинга. Ораторы говорили, как всегда — громко, красиво и равнодушно. Потом выступил старый испанец. Он путал слова, мучительно останавливался, пил воду.
— В Хаене они убили товарища, а жена его записалась в отряд…
Зааплодировали. Испанец грустно моргал близорукими глазами. Тогда-то Бернар сказал Жермен:
— Еду.
В маленькой, насквозь прокуренной комнате, он долго перечислял: сочувствует, нельзя сидеть сложа руки, он служил в пулеметной команде, здоров… Помолчав, он сердито добавил:
— Все равно поеду.
За несколько дней до от’езда Бернар вдруг заметил на мольберте недописанный натюрморт: букет лакфиолей. Кажется, неплохо… Вот только этот угол надо поправить… Он улыбнулся: глупости! На столе стояли завядшие цветы.