Что глаза мои видели (Том 1, В детстве)
Шрифт:
Я лично, про себя, довольно долго не мог взять в толк: почему нельзя иметь трех жен, если их любишь?...
Дядя Всеволод по этому поводу только потешался, замечая: "молодец, турецкая кровь в нем сказалась"!
Григорий Яковлевич очень настаивал на "свободе чувств" и склонен был прославлять "святость" двух женщин, решивших, из-за общей любви, нести до конца свой крест.
Мама сплошь возмущалась. Для Андрея Михайловича она не допускала никаких оправданий. Относительно двух, по мнению Григория Яковлевича, "святых женщин", запальчиво
Григорий Яковлевич, по-видимому, близко принимал к сердцу затронутую тему, потому что не хотел уступить маме.
Он очень настаивал на том, что истинное чувство оправдывает многое, если даже не все.
Помнится, мама даже рассердилась.
– Умный человек, а говорит глупости, - кипятилась она. Ровно ничего не оправдывает, а доказывает только распущенность. Этим обыкновенно прикрываются......
Григорий Яковлевич, как-то смешно, насупился и только сказал:
– Уж очень вы строгая!..
Мама сказала: "я одинаково строга и к другим, и к себе".
Когда зашла речь о замаливании грехов и покаянии Андрея Михайловича, опять вышло разногласие.
Дядя Всеволод примирительно объявил: "кто Богу не грешен, Царю не виноват", но Григорий Яковлевич стал развивать ту же мысль дальше и, на возражения мамы, чуть ли не со злостью промолвил:
– Строгость, строгость!... Преждевременное самобичевание, отрешение от лучших радостей жизни..... А вдруг наступит раскаяние на счет собственной строгости, выйдет тоже покаяние... Как по-вашему?!
– Зато без чувства брезгливости к самой себе.... Сожаление может быть.... Когда совесть чиста - и грусть не угнетает....
Григорий Яковлевич, точно качая в такт головою, промолвил:
– Я вам завидую, право, завидую....
– Какая есть, - как-то неуверенно, - промолвила мама.
Самое появление Андрея Михайловича имело гораздо менее эффекта, нежели все предшествовавшие толки о нем.
Я его совсем не видел. Мы, с сестрой и M-lle Clotilde как раз уехали в это время в Лески, где замелькали уже подснежники. Мама отозвалась только о нем: "не понимаю, с чего взяла Лиза (она так интимно называла вторую жену Владимира Михайловича, "мою" тетю Лизу), что он похож не то на художника, не то на монаха. Сейчас видно, что был пропойца, просто слезливый старичишка, с растрепанными волосами".
Дядя Всеволод с этим не вполне соглашался, внося поправку: "однако и сейчас видно, что был красавец".
Григорий Яковлевич вовсе его не видел и о нем больше не заговаривал.
Когда совсем надвинулась весна, он вдруг завел речь о своем отъезде из Николаева навсегда.
Это было так неожиданно, что я даже ахнул: "а как же моя гимназия"?
Мама мне почти строго сказала: "а чем же это может помешать тебе? Григорий Яковлевич давно тяготится своим учительством, рано или поздно пришлось бы расстаться" . .
Тут я заметил, что Григорий Яковлевич, вне своих уроков, вовсе,
Мне казалось, что я, сестра Ольга, дядя Всеволод и mademoiselle Clotilde были гораздо более огорчены расставанием с ним, нежели мама. Мы его расцеловали все. Маме он без конца целовал руки, а она только один раз поцеловала его в лоб.
Пароход, с которым он уезжал через Одессу в Крым, отходил рано утром и мама сказала, что провожать его мы не поедем. Дядя Всеволод по этому поводу заметил: "дальние проводы, лишние слезы".
Отъезд его на первых порах сказался как бы пустотою какою-то в доме и я искренно огорчался.
Мама же наоборот, как-то вся приободрилась, точно повеселела. Она снова стала охотно играть на рояле, который было забросила, и все больше и больше была с нами, почти неразлучно.
Mademoiselle Clotilde нежно, почти любовно, с затаенным восторгом, взглядывала на нее.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
Новые владельцы Кирьяковки, Аполлон Дмитриевич и дядя Всеволод, очень звали маму на лето туда, но она почему-то заупрямилась и не поехала.
Она сослалась на то, что теперь туда наезжают гости, а она еще в трауре.
Но меня, с дядей Всеволодом, и сестру Ольгу с mademoiselle Clotilde погостить отпустила.
Грация Петровна занимала теперь апартаменты бабушки, там же был и кабинет Аполлона Дмитриевича. У кузины Мани тоже была внизу очень изящно обставленная комната, по розовому, вся в кружевах. Женя, с швейцаркой своей, занимала прежнюю комнату Надежды Павловны, которая оставалась с мамой в городе.
Мы с дядей Всеволодом расположились все на верху, Тося пожелал быть неразлучным со мною.
В Кирьяковке почти каждое воскресенье появлялись гости, съезжавшиеся еще накануне; для них был отделан заново флигель в старом доме.
Чаще всего это были все те же трое, которых я видел и с которыми познакомился в Херсоне: доктор Грации Петровны, суженый кузины Мани И. Д. Ревуцкий и насмешник А. А. Енкуватов.
Тут обстояло все по-прежнему: доктору Грация Петровна жаловалась на мигрени и собиралась в Эмс, двое других, более чем когда либо, были влюблены в Маню, всюду следовали за нею и пикировались между собою при всяком удобном случае.
Общие симпатии как-то незримо окрыляли теперь застенчивого И. Д. Ревуцкого и он, нет, нет, ухитрялся ловко парировать язвительные шпильки противника. Тогда все хором охотно кричали по адресу неугомонного А. А. Енкуватова: "выдохлись, выдохлись, довольно"!
У Жени завелась подруга, Наташа Л.
Она была почти такая же красавица, как ,,кузина Маня", но только совсем в другом роде, и ей было четырнадцать лет.
Маня была блондинка, с чертами Мадонны, которую я видел на гравюре у мамы в альбоме, у Наташи же, которую все звали "Талочкой", были каштановые волосы и карие, а не синие как у Мани, глаза и на щеках чудные ямочки; вся же она походила на нарядную фарфоровую статуэтку французского стиля.