Чудаки
Шрифт:
Паливода не знал, что ответить; но по лицу видно было, что истина проникла в глубину его сердца, ему только стыдно было сознаться.
— Я по всему вижу, что ты не можешь быть избранным, несмотря на усердные старания твоих друзей; зачем подвергаться вернейшей неудаче?
— Неудаче?
— Без всякого сомнения! Лучше вперед отказаться от кандидатства.
Когда они договаривали эти слова, то пан Самурский вместе с паном Пруцким после крикливой конференции в первой комнате вошли с лицами разъяренными
Пан Пруцкий был молодой человек, который дрался на четырех поединках и был на восьми дуэльных завтраках. Он смело подошел к пану Грабе, оттолкнул Паливоду, который его удерживал и запальчиво закричал:
— Ваши извинения и извороты ничему не помогут. Вы обидели пана Константина, нелестно отзываясь о нем при пане Самурском, а в лице его вы обидели и его друзей, от имени которых я требую от вас удовлетворения.
Граба с улыбкой сострадания посмотрел на пана Пруцкого, потом на Паливоду; последний был сильно сконфужен, стоял молча и кусал с досады усы.
— Какого вы требуете от меня удовлетворения? — спросил с расстановкой Граба.
— Или вы должны публично извиниться, или мы будем стреляться!
— А в чем прикажете просить прощения?
— В том, что вы говорили о Паливоде пану Самурскому. Вы должны оправдаться.
— А если я не оправдаюсь?
— Тогда мы будем стреляться!
— А потом что? — спросил Граба.
— Вы шутите? — сказал Пруцкий.
— Сохрани Бог меня шутить! Такое серьезное дело, нечего шутить! Разве над вашею фантазией и желанием быть раненым мною?
— Это еще мы увидим.
— Пускай и так.
— Я не хочу лишить вас правой руки, нужной для приглаживания усов, я должен подстрелить вам левую, потому что убить вас я тоже не хочу. В жизни вам нужно еще много чему научиться, а потому не следует вас лишать ее.
Пруцкий и Самурский хотя и сильно распетушились, но скоро притихли, озадаченные хладнокровием и иронией пана Грабы; Па-ливода расхохотался. Вызванный стоял равнодушно, посматривая на всех.
— И так, вы меня вызываете? — сказал Граба. Взять назад слово было невозможно.
— Да! — закричал Пруцкий. — Увидим, что будет из вашего фанфаронства.
Граба со вздохом подошел к молодому человеку.
— Любезный пан Пруцкий, — сказал он с расстановкой, — к чему нам эти шутки? Паливода не в претензии на меня за то, что я ему сказал, мы с ним легко помирились, а разве вы лично обижены мною?
— Да, вы меня лично обидели, по крайней мере своими шутками.
— За эти шутки, если хотите, я искренно прошу у вас извинения; вы сами дали повод, и они невольно сорвались у меня, видя, что пыл вашей молодости вы тратите по-пустому. Поверьте мне, поединок не такая прекрасная и великая вещь, чтобы им можно было хвастаться. Разве мужество и
— К чему это клонится? — спросил Пруцкий, ерошась и покручивая усы.
— К тому, чтобы избежать дуэли, — возразил Граба, — дуэли, которая не даст вам новых лавров, а для меня будет прискорбной крайностью.
— Отказаться от нее поздно: мы должны драться! — закричал Пруцкий, ероша волосы.
— С моей стороны одно условие, — сказал хладнокровно Граба.
— А, уже и условия! Слава Богу! — злобно пробормотал Пруцкий.
— О, да, с условием! У вас верно есть пистолеты, пан Константин?
— Есть превосходнейшие — Лазаро Коминацо.
— И уже заряжены?
— Только что заряжены.
Пруцкий не без испуга посмотрел на всех.
— Об одном только прошу вас, — прибавил Граба, — позвольте мне показать вам свое искусство стрелять; потому что вызывать меня на дуэль, значит, подвергнуть себя вернейшей опасности.
— Вы слишком самоуверенны! — с беспокойством закричал вызывающий.
— Можете называть меня, как вам угодно, но почтеннейший хозяин нам даст пистолеты и пойдет с нами в палисадник.
Все пошли за Грабой, который сильной рукой толкнув забитую на зиму дверь, первый вышел на двор. Сперва он удостоверился, что избранный для опыта плац огорожен высоким забором, потом поставил доску в тридцати шагах, велел вбить в нее десять крепких гвоздей и, рассмотрев пистолеты, сказал Пруцкому:
— Если я один раз дам промах, тогда вы имеете полное право смеяться надо мною.
Говоря это, Граба в мрачном молчании, которого никто из присутствующих не смел прервать, выстрелил десять раз и засадил десять пуль на острия гвоздей.
— Превосходные пистолеты, — сказал он, обращаясь к хозяину, и, взяв Пруцкого за руку, прибавил:
— Теперь скажите мне, честно ли будет с моей стороны драться с вами?
Пруцкий, бледный, что-то бормотал.
— Стрелять в доску не то, что в человека, — вмешался Самурский.
— Без всякого сомнения, — сказал Граба. — Итак, если пану Пруцкому угодно, я к его услугам.
Но Поливода стал посредником, и противники помирились, подав друг другу руки. Граба удалился, сопровождаемый косыми взглядами молодежи.
— Почтеннейшие господа! — сказал Паливода, бросаясь на стул, когда дверь за Грабой затворилась. — Я уважаю этого человека не за то, что он так отлично стреляет, но за его характер и смелость, с которою он высказывает горькую истину человеку. Я признаюсь вам, мне даже больно, что я должен его уважать. Он раскрыл мне глаза; я решительно отказываюсь от предводительства, оно не по мне.
— Как, ты отказываешься? — закричали молодые люди, толпой окружая Паливоду.