Чудовы луга
Шрифт:
Если жилья не предвиделось, он продолжал двигаться по размокшим дорогам, бросив повод, глядя прямо перед собой. Лошади не требовалось принуждение, она упрямо, тряским шагом, двигалась вперед, такая же безумная, как и ее всадник.
Если ночь заставала его у жилья, он просился на ночлег, пугая хозяев остановившимся взглядом. Даже за серебро его пускали не всегда, хотя народ здесь был бедный, монеты видел только на ярмарках.
Привычный мир лопнул, как переспелый плод, мякоть, ошметки кожуры и семена растеклись
Лежа по ночам без сна, он видел, как лиловым светится воздух, слышал биение живой плоти за стенами. Веки не смыкались, но и, закрыв их усилием воли, он продолжал кружиться вместе с чудовищным колесом новогодья.
Наматывались на единое веретено дороги Элейра, движение длилось и длилось, не прекращаясь ни на миг.
Сырой осенний ветер срывал с деревьев бурую листву и тоскливо посвистывал в ветвях. Кай видел его прозрачное течение, струи и потоки в густом от тумана воздухе. Временами парню казалось, что порог безумия уже пройден и дороги назад нет.
Смеркалось. Маленький деревенский дом стоял на отшибе. Тянуло дымом, прелой соломой, подгорелым зерном. На покосившемся плетне темнели пустые горшки.
Кай спешился, привязал понурую кобылу. Овес в торбе весь вышел. Он виновато похлопал по конской шее, ощутив под пальцами свалянную клочками гриву, и двинулся к крыльцу. Деньги у него еще оставались. Надо было купить еды и фуража.
— Кого несет на ночь глядя? — спросили за дверью.
Слышно было, как в доме канючил младенец, голосили и дрались старшие дети.
— Пусти переночевать, добрая женщина, — Кай постарался смягчить осипший на ветру голос. — Я хорошо заплачу.
Стукнул засов, в щель просунулась растрепанная женская голова. Из натопленного помещения повалил пар, запахло едой и сладковатым скотьим духом. Пронзительные вопли стихли.
Кай отстранил женщину и вошел, хрустя сухой соломой. В углу, за загородкой топталась коза, с печи уставились на пришельца три пары блестящих глаз, круглых от любопытства.
Грубо сколоченный стол, сундук вместо лавки, лестница из горбылей прислонена к темному проему, ведущему на чердак.
Небогато.
Кай сунул хозяйке архенту, скинул плащ и сел за стол, задвинувшись в угол, в самую тень. Масляный светильник чадил и потрескивал, освещая в основном сам себя.
Разглядев серебряную монету, женщина успокоилась и захлопотала вокруг позднего гостя — выставила перед ним чистую миску, протерев ее передником, наскребла овсянки из горшка, отрезала ломоть хлеба.
Кай принюхался, повертел носом. В последнее время он ничего толком не мог в себя запихать. Есть хотелось ужасно, но вид пищи вызывал отвращение. Хлеб — и тот в горло не лез.
Пока он ковырял овсянку, залитую духовитым козьим молоком, хозяйка накинула кожух и вышла во двор, обиходить кобылу.
Дети на печи зашевелились, повысовывали головы, начали шушукаться. Кай глянул на них равнодушно, зачерпнул каши, попробовал проглотить.
Не лезет.
— Слушай, свари мне супу, — попросил он, дождавшись, когда стукнет дверь. — Я тебе дам еще денег, много. Супу хочется.
Накатила усталость, такая сильная, словно он не ехал неделю по относительно ровной дороге, а тяжко работал. Тело болело, как избитое.
Хозяйка пожала плечами, кивнула. Поковырялась в ивовой корзине, достала несколько луковиц, муку из ларя.
Пряностей в этом бедном доме, конечно же, не водилось.
Коза в углу возилась, постукивала копытами, дергала солому из подстилки.
— Одна живешь, — сказал Кай, чтобы не молчать. — Что так?
— Муж с борти упал о прошлом годе, — неохотно ответил женщина, стуча ножом. Резко запахло луком, Кай поморщился. — Сгорел в единый месяц. А чего тебе?
— Как же ты тут одна справляешься?
— Да пропросту, что же сделаешь. Зимой тяжко, но держимся, а дров свекор подкинул.
Жареный лук шкворчал в масле, в горшок сыпанули муки.
Дети заныли, подталкивая друг друга локтями и норовя соскочить вниз.
— А ну цыть, оглоеды! — прикрикнула на них мать. — Вы-то супа не заслужили, бездельники.
— Ну мамаааа… — нудела старшая девочка с крысиными светлыми хвостиками, свешиваясь едва не по пояс. — А чего ему супу, с маслом, а нааам… вон он какой здоровый!
— Будете приставать, приедет Шиммель и заберет вас! — пригрозила хозяйка. — Посажу в мешок и отдам, не пожалею, разрази меня сто чертей и сивая кобыла!
Кай насторожился, прислушался.
— Кто это, Шиммель? — спросил он, стараясь не выдать своего интереса. — Я не местный…
— Вижу, что не местный, местный разве поехал бы в такую темень, да еще осенью… — женщина отложила ложку, принюхалась. — Да так, сболтнула я в сердцах. Эти обормоты к ночи всю душу повытрясут. Не слушайте ерунду всякую, господин.
— Шиммель на сивой лошади ездит! — пискнули с печи, — Она сама, как скелетина, из ноздрей огонь пышет!
— Шиммель — убивец страшный, пьет людскую и звериную кровь, взглядом леденит…
— Глаза у него, как плошки, совиные, во тьме видит! Удальцы лесные ему в жертву лошадиную голову приносят, а он им силу дает, кровушки насосавшись!
Хозяйка с раздражением гремела посудой, потом схватилась за огниво и бересту. Дрова не хотели разгораться. Искры сыпались и гасли в сухом мху. Огонь задыхался, не родившись. Каменные стенки печи выстыли изнутри, чадила потухшая лучина около прялки. У Кая зазвенело в ушах, предметы начали расплываться.
— Замолчите уже, окаянные! — женщина повернула к Каю перемазанное мукой и сажей лицо. — Городят, сами не знают, что. Свекор наплетет им… Это все дела разбойничьи, страшные, а он, всем известно…