Чума
Шрифт:
Но человек, с которого ничего уже и не спрашивают, - человек ли он? Человек - это тот, кто может быть виновным.
И какая возможна вина перед тем, на ком не может быть никакой вины? Случалось, жизнь заставляла Витю говорить неправду, только он никогда не думал, что способен лгать без смущения. И кому - родному сыну, от любви к которому он изнемогал, казалось, еще вчера! Да вот только... Любимый сын бесследно растворился в прежней жизни, которой тоже словно бы и не было, а его место заняла ужасающе на него похожая живая кукла - бессовестная, алчная, лживая, злобная, слезливая - смотря на что ее пробьет или переклинит. И если эта кукла с мотающейся головой и заплетающимися штанинами шутовских клетчатых, хочется сказать, панталон (на здешнем уже толчке купленных, не забыла про наряды!), влачась мимо магазина, вдруг потребует пива, сам бог велит соврать, что денег с собой нет, все деньги у мамы, а до мамы нужно еще добрести, вот и отсрочка, а за отсрочки только и идет борьба - борьба, в которой ложь есть самое законное и естественное орудие.
Если
И что ты станешь делать, когда только что каявшийся грешник заявится вполпьяна, заранее кривя презрительную гримасу на ожидаемые твои упреки (да и вообще, главное, мол, чтобы не героин), - ты возмутишься, оскорбишься, но все равно не обретешь уверенности, что на обманщика нельзя уже положиться никогда. С человеком не бывает "никогда", он может тысячу раз солгать, а на тысячу первый исправиться. Человек - но не кукла: куклы действуют по неизменной программе. Поэтому кукла, само собой, имеет право лгать людям, если так велит ее программа, - но и люди, само собой, вправе ей лгать - что же с ней еще делать!
Лгать, честно глядя в ее то бессмысленно пристальные, то бессмысленно бегающие глаза, с деланной серьезностью внимать ее речам, неизменно дураковатым независимо от того, на что ее пробило - на бахвальство, на оплакивание своей погибшей доли с проклятиями наркотикам и израильской полиции или на исповедальность, которая, как и все остальное, ровно ничего не значила.
И Витя только старался не встречаться с нею глазами, когда она начинала распинаться в любви к переламывающейся в далеком Тель-Авиве "Милке" - одна, на чужбине... А какая она верная - робкая, робкая, а не боялась ездить с ним за черным к арабам. Хотя Витя старался не вслушиваться, ему все равно невольно представлялся бесконечный забор, за которым безмолвствовала погруженная в непроглядный мрак арабская пустыня; в заборе мигала квадратная дыра, сквозь которую виднелись только принимающие шекели и выдающие белые пакетики руки, мерцающие в отсветах неугасимой печи, устроенной в железной бочке из-под арабской нефти, - в это жаркое пламя, если что, руки и швыряли весь товар. Плюс все деньги - пачки!
– в которых могут быть меченые купюры. Система - "банкомат" - была такая надежная, что полиция особо на нее даже и не покушалась, но, бывало, выслеживала покупателей (детективов - на иврите "боляш" - русские называли беляшами), поэтому Милка везла пакетики с герычем не просто на себе, а в себе: имел право ее там обыскать чуть ли не один только президент Израиля. Но как-то полиция ворвалась среди ночи, все перерыла, ничего не нашла, однако за дырки на руках - "шахты" - надавала по морде: вот вам хваленая израильская законность!
Слушая всю эту мутоту, Витя нисколько не содрогался, ибо в содрогание его теперь могли привести лишь события ближайшей подступающей минуты. А сочувствовать, что Юрке когда-то ни за что ни про что (хотя на самом деле и за что, и про что) надавали по щекам, - как же можно сочувствовать кукле? Из ее уст Витя не хотел слышать даже трогательного - мало ли на что ее пробьет: "Я знаю, вы Милку теперь не любите за то, что она торчит, а она начала торчать, чтобы умереть вместе со мной".
– "Женщины должны удерживать мужиков от их безумств - от водки, от драк, - это каждая доярка знает. А не квасить вместе с ними, не ломать для них колья из забора".
– "Драк... Драг-калче. Я жертва молодежной субкультуры. Она тоже жертва. Если бы она мне попыталась не давать, ходила бы с битой мордой. Она и так била посуду, "к черту эти наркотики", я ее выгонял, а потом сутки бегал по Тель-Авиву, разыскивал. Нас в основном она содержала - что я зарабатывал, что вы присылали, уходило в основном на кайф... Она зарабатывала тяжелым трудом, не проституцией!" "Нам еще от этого надо отсчитывать?" - "Да! От этого! Здесь, кстати, внезапный лекторский тон, - маковых планташек стало меньше, но в принципе можно было бы сварить: взять бошек сорок - семьдесят, разрезать, чтобы молочко вытекло на марлю, и варить с ангидридом, иначе приходняк тяжелый. Но без кайфа нет лайфа".
Кайф, кайф, кайф, кайф, цепляет, растаскивает... "К герычу еще надо приколоться. От джефа сразу раз - и ты ангел, - (выражение благоговейного восторга), - а от черного блюешь, только потом начинаешь въезжать. Но в основном глюки беспонтовые: кажется, что чайник поставил, дверь открылась, какой-то дешевый человек вошел, ты с ним говоришь про какие-то дешевые вещи..." - "Да, ради этого стоит отдавать жизнь".
– "Нет, иногда и с богом общаешься".
– "С бородой?" - "Нет, без дешевых штучек, в белом плаще. Но очень значительный. Но чаще просто кайфуешь - джаз, Джон Колтрейн, крякнул, кстати, от передозняка... Саксофон, иногда змея зеленая промелькнет... Кайф! Без кайфа не то. Что писалось под героином, то и слушать надо под героином", - это звучало как очень весомая мудрость. Хотя - голову на отсечение!
– наверняка было враньем: наркотики превращают человека в аллигатора, - вообразить, как одни аллигаторы творят божественную музыку, а другие аллигаторы проникаются ею, может, уж во всяком случае, не тот, кто просиживал ночи с героиновой куклой. Кайф... Музыка должна создавать не расслабление души, а ее напряжение, додумался Витя - и устыдился, что в последние годы слушал музыку слишком уж размягченно.
Кайф выше секса, исповедовалась кукла: от героина же не стоит, так, раз в месяц, у Милки тоже снижается, у нее целый год не было менструаций. Но чем кукла по-настоящему изумляла Витю, так это тем, что при всем пренебрежении к сексу в ней - при угасшем стыде, угасшем достоинстве - и на миг не угасает жажда удовольствий. А что действительно приводило Витю в содрогание - это ее пухлые губы-присоски, уютно обхватывающие то край стакана, то край чашки, то пластиковую "соломинку", присоски, радушно разевающиеся навстречу мясным и рыбным блюдам, - аппетит у куклы был отменный, а возможности удовлетворять его безграничны: еще вчера набитые культурной публикой просторные столовые и тесные кафе теперь были почти пусты. Это было бы даже и впечатляюще, если бы Витю еще могли волновать подобные мелочи. Поражало его теперь только одно кукла, к которой его приковала судьба, которую иногда все-таки пробивало и на рыдания о своей погибшей жизни, эта самая кукла в другие минуты и часы то беспокоится о здоровье (говорит о колбасе: нельзя столько сала, подолгу озабоченно разглядывает высыпавшие прыщи на лбу, удовлетворенно произносит "хорошо задавил", когда проспит часов одиннадцать), то алчет тупейших развлечений, может задергаться в такт случайной музыке из кафе или из окна, а по вечерам с угрюмой или приплясывающей неукоснительностью устремляется в недавно открывшийся ночной клуб, "найт клаб" (в этом слове Вите чудилось что-то осклабившееся).
Сидеть в ночном клубе - Витя не пробовал занятия бессмысленнее (он принципиально не брал даже сока, чтобы не могло показаться, что и ему здесь что-то нужно). Но - самая перемалывающая скука была ничто в сравнении с той стремительно нарастающей тревогой, с которой иначе пришлось бы половину, а то и целую ночь прислушиваться, не возвращается ли Юрка и в каком состоянии. А что, если снова исчезнет, как тогда, - и все выигранные дни пойдут насмарку. Да это еще и пережить надо, - нет, уж лучше три-четыре-пять часов (кукла-то готова оплывать хоть до утра) посидеть в душном мраке, где все мигает, трясется, музыка, если это можно назвать музыкой, вопит, воет, вдалбливает, надрыва... нет, надрываться может что-то живое, а это чистая механика; по стенам, по потолку скачут разноцветные зайчики, сам потолок то меркнет, то обретает фиолетовый тон - как крылья Юркиного носа, когда он начинает наливаться беспричинной яростью... На стенах намалеваны нечеловеческие рожи, и каждой как будто плеснули в рожу из ведра, чтобы краски потекли. "Кислотная живопись", - орала в ухо кукла, и Витя догадывался, что кислота - тоже название какого-то наркотика, но какого - он знать не хотел. К тому же здесь все было устроено так, чтоб было невозможно ни думать, ни общаться. В дыму вспыхивали цветные лучи, своим узким концом каким-то непостижимым образом каждый раз попадающие в прожекторные головки, похожие на шлемы крошечных водолазиков, очень бойких, беспрерывно дергающихся вверх, вниз, вправо, влево...
Он плановой, кричит в ухо кукла, указывая на козлобородого молодого человека, с бессмысленной птичьей внимательностью разглядывающего вспыхивающий абсурд, - невольно задумаешься, какая сила заставляет этих несчастных довершать козлиной бородкой и без того козлиную внешность. Неугомонная кукла, пошатываясь, вся в бегущем разноцветном камуфляже, уже кричит козлобородому в ухо что-то свойское, и козлобородый с готовностью начинает выкрикивать в пространство нечто похожее на лозунги болельщиков. "Мы, люди искусства, - переводит воротившаяся кукла, - должны изменять свое сознание". Ты машинально ей киваешь, киваешь - до полной очумелости, - и вдруг в потной духоте холодеешь от страха: кукла успела раствориться в этом пятнистом мраке, хотя только что вроде бы сидела, положив ногу на стул, пухлыми присосками потягивала ликер ("Это для тебя лекарство?" - все еще пытался очеловечить ее Витя. "Не буду врать - кайф"), сетовала, что в Друскининкае не достать планцу, а на худой конец, телки или жабы, - и вот уже исчезла, улетучилась, что-то где-то разыскивает, может быть, опять героин...
А, нет - уф-ф...
– вот она у мерцающей стойки бара в позе, претендующей на крутость, пытается что-то орать непроницаемому бармену - только в шаге от нее удалось расслышать: "Я побывал во многих подобных заведениях во многих странах мира". Кукла пыталась задать глупого форсу. Заметив Витю, злобно обернулась: "Что ты меня пасешь?!. Да не сбегу я!.. Как вы меня достали своим контролем!!!" Она почти рычит, она оскорблена как человек, ни единожды в жизни не солгавший. И тут выгоднее попросить у нее прощения - да что ты, мол, как ты мог подумать, - а то ей еще взбредет вломиться в амбицию, раздуть набрякающие фиолетовым грубые ноздри, начать требовать паспорт для бегства в Вильнюс, где можно достать любые психоактивные вещества... Может, все это и чистый шантаж, вроде без денег ей некуда деться, но какие суммочки она уже успела подтырить, какие шмотки способна проторчать - кто их, кукол, знает, сил принять новый риск после тех ночей в квартире мертвого алкоголика уже нет ни у Вити, ни у Ани, эти ночи сломили их волю.