Чумная экспедиция (Сыск во время чумы)
Шрифт:
Дворник, следивший за ними, в пояс поклонился хозяину. Тот кивнул.
В самом доме, в сенях, навстречу выскочила девка, кинулась разувать, обтирать башмаки уксусной тряпкой.
Она глядела на него снизу вверх испуганными глазами, не решаясь задать вопрос: как оно там, за воротами? А он не имело ни малейшего желания пускаться в рассуждения с комнатной девкой.
Отдав ей кафтан, который она тут же потащила на кухню, где вовсю дымилась курильница, и оставшись в подпоясанной рубахе, мужчина поднялся по лестнице в третье жилье и вошел в светлицу.
Там,
Мужчина хотел было тряхнуть его за плечо, да воздержался - чума отучила лишний раз прикладывать руки к чему бы то ни было. А одежда - та вообще считалась опасной. Рассказывали страшные истории - что село Пушкино вымерло оттого, что дурак мастеровой принес туда купленный для жены кокошник - а тот оказался снят с умершей от чумы бабы. И что таким же образом вымер город Козелец от зачумленного кафтана…
– Ивашка! Просыпайся, - довольно громко позвал он.
Мужчина повернул голову.
На вид ему было под сорок, лицо - круглое, сытое, что по чумному времели было несколько странно - впроголодь питались почти все.
– Ты, Харитон Павлович?
– Я. Плохие новости, Ивашка. Дьячок тот, Устин, не нам одним потребен, его и кое-кто иной ищет.
– Как это? Уже?…
Человек в черном кафтане чуть не вскочил. На его лице изобразилась готовность бежать куда попало - и тут же осознание безнадежности: бежать-то и некуда…
– А так - ко Всехсвятской церкви приходили двое, расспрашивали, да на меня их Бог навел, - сказал Харитон Павлович.
– Видно, Господь пока за нас, Ваня.
– А ты?
– А я не дурак - сказал, что Устина чума прибрала. Старуха мне одна чуть карты не спутала, я ее знаю, чертову перечницу…
– Век за тебя Бога молить буду!
– пылко пообещал сорокалетний Ваня.
– Погоди, Ивашка, дослушай до конца. Те двое - не простые люди, а, сдается мне, офицеры. Граф Орлов приволок с собой из Петербурга четыре гвардейские бригады - так не из тех ли?
– А ты почем знаешь?
Разговор так захватил мужчин, что они не расслышали легкого дверного скрипа. А там, за образовавшейся щелкой, непременно примостилось чье-то незримое ухо.
– Выговор не московский, хотя без мундиров, а при шпагах… И целый рубль мне отвалили - вроде как на помин Устиновой души. Вот он, рублевик-то, - мужчина выложил завернутую в тряпицу монету на стол.
– Коли хочешь, бери. Так что пора нам Устина из его норы выкуривать. Как бы кто иной их к нему прямиком не привел.
– Рука у меня не поднимется…
– На митрополита поднялась? Начал - так продолжай. Устин блаженненький, он поголосит-поголосит, да тебя и выдаст. Скажет - Ивана Дмитриева, господа хорошие, вяжите! Его грех!
– Да будет тебя меня пугать, и так тошно…
– Уж не рад, что со мной связался? Гляди, Ивашка, я ведь не святой, долготерпения у меня не густо… - пригрозил благообразный мужчина.
– Ссориться нам теперь не с руки. Я тебе по гроб дней моих благодарен - да и ты будь благодарен. А Устин нам поперек дороги стоит. Из-за него, дурака, тебе прямая дорога на виселицу, а еще до виселицы плетей получишь досыта. Что, не прав я? Вот то-то… Рублевик прибери. И чтобы на помин души употребил. Понял?
– Так выйти ж придется…
– Потом, опосля того…
Девка, что незримо присутствовала при разговоре, настолько бесшумно, насколько это возможно босиком, отступила на лестницу и спустилась во второе жилье. Там ее ждали - и тут же впустили в спальню.
Она подошла к постели, где лежала хозяйка и, поклонившись, встала у изголовья на коленки.
– Что, грозен?
– спросила хозяйка.
– Потише вроде стал, матушка Анна Андреевна.
– А тот, в светлице?
– Так в светлице и сидит, и ест там, и пьет, матушка Анна Андреевна.
– Меня не поминал?
– Не поминал, матушка Анна Андреевна, даже ни словечком.
– Ахти мне… За что меня только Бог наказал? Али я неправа? Али я из тех, кто для Богородицы поскупился?…
Девка промолчала. Не столь Бог, сколь законный супруг наказал Анну Андреевну Кучумову, которая, потеряв соображение от всенародного всплеска веры, отнесла и пожертвовала на всемирную свечу всю свою укладку с драгоценностями, а камушки там были - великой цены, в те камушка состояние вложено, их продать - не одну деревню с крестьянами, поди, купить можно…
И ладно бы пошло все это и впрямь на всемирную свечу!
После великого буйства у Варварских ворот, где народ чудом не стоптал Анну Андреевну, ее комнатную девку Дашку и взятого с собой на всякий случай пожилого дворника Архипа, пропало все - и восторженный, с молитвой принимающий пожертвования Митенька, и помогавший ему дьячок, и сам почти уже полный сундучок…
Еле приволоклась купчиха домой - и сдуру, плача навзрыд, все рассказала своему Харитону Павловичу. Ей бы промолчать, он и ввек бы не собрался спросить, как там поживают перстеньки, жемчужные ожерелья, серьги, запястья и новомодная брошь в виде банта, усеянного мелкими алмазами, в укладке. А она от расстройства всех чувств возьми да и брякни! Харитон Павлович Кучумов, разумеется, человек просвещенных взглядов и даже в театр супругу водить изволил, на трагедию господина Сумарокова «Хорев», однако тут возмутился даже до такого помутнения рассудка, что бедная Анна Андреевна под мужниной плеткой и громко крикнуть боялась…
Потом начались в доме дела диковинные.
Откуда-то взялся в доме человек, был помещен в третьем жилье, в неотапливаемой светлице, велено его кормить-поить да ни о чем не расспрашивать. Сам же супруг, невзирая на моровое поветрие, повадился куда-то из дому убегать. И в спальню носу не кажет, как ежели б померла законная сожительница. А слугам настрого наказал: коли у кого язык во рту не помещается, так он сам тот язык поплотнее болтуну в рот уложит или же вовсе от него навеки освободит. А о чем болтать не велено - не все и уразумели с перепугу.