Шрифт:
Горькие слова поднимались к горлу тугим комком. Выплавлялись из самого сердца, выплескивались в мир и мертвыми птицами падали к ногам. Чувства превратились в пламенный ком, обжигающий душу. Я не слышал своих слов, не видел ничего кроме ее печальных глаз. В них не было отклика. Ни огонька, ни искорки, ни сочувствия… только печаль и горечь. Я шептал ласковые и глупые слова, умиравшие едва успев вырваться в большой мир. Я ждал ответа, но видел только глаза, в которых печаль сменилась жалостью. Я не мог остановиться.
Слова кончились. Я разом выдохнул последнюю фразу и застыл, балансируя на краю, словно акробат на проволоке, ожидая приговора. Ее глаза… Вместо печали я увидел в них боль – отражение той боли, что цвела в моем сердце. Ей было жаль, очень жаль меня. И только. Ее губы дрогнули, собираясь сказать об этом. Ветер засвистел в ушах, обрыв остался за спиной, и черная бездна распахнулась под ногами…
– Запись стоп!
Чужой голос прогремел в ушах иерихонской трубой, заставив нервы кричать от боли.
– Запись стоп! Снимите с него шлем!
Темнота навалилась темным покрывалом, а горло обжег сухой воздух.
«Неужели ослеп?» – мелькнуло в голове. Но следом из темной бездны сознания всплыл тяжелый ком памяти и я шумно вздохнул. Позволил стащить с себя тяжелый шлем и неохотно разлепил глаза.
– Генрих, с тобой все в порядке?
Я вяло шевельнул рукой в ответ, и поднял взгляд. Высокий белобрысый парень в цветастом модном пиджаке. Тощий, как сухая ветка, паренек. Суетливый проныра. Лет двадцать на вид, улыбающиеся голубые глаза, отдающие холодком деловых отношений. Мой агент по продаже чувств, – так он обычно называет себя. Ричард Клео, для друзей – просто Ричи.
– О, старик, вижу, что ты в порядке, – сказал Ричи и потрепал меня по плечу.
Недовольно хмыкнув, я заворочался в кресле, пытаясь выбраться из путаницы проводов. На меня навалились привычные звуки студии записи. Я услышал, как переругиваются звукооператор и режиссер, как нервно кашляет техник. Вставая, я неловко повернулся и кресло, больше похожее на зубоврачебное ложе, недовольно скрипнуло. Маленькая подвальная комната, опутанная проводами вдоль и поперек. Стены и потолок выкрашены в белый цвет, провода тянуться от кресла к стеклянной стене. За ней стоит режиссерский пульт и записывающая аппаратура. Запись.
Ричи подхватил меня под локоть и помог добраться до стеклянной стены. Я прислонился к ней спиной, игнорируя гневный крик режиссера, и помотал головой.
– Порядок, – хрипло сказал я, – Ричи, как там?
– Старик, десять единиц чувствительности по шкале Рейнолдса. Десять из десяти! Это купят. И я даже знаю, куда это пойдет. В парижском отделении сейчас запустили новую мелодраму с умопомрачительным бюджетом. Я успел посуетиться, –
Я с сомнением покачал головой, оттолкнулся от стены и побрел к двери. Очень хотелось курить.
– Да что я говорю, – продолжал Ричи, – никаких проб! Старик они оторвут это пленку вместе с моими руками! О, как мне жалко мои руки.
Ричи довольно захихикал и хлопнул меня по плечу.
– Просматривая твои записи я вспоминаю великого Лоуренса. Твои сцены ничуть не хуже. Ты записывал этот фрагмент десять раз, и каждый раз ты привносил что-то новое. Какой надрыв! В следующий раз ты переплюнешь большого «Л», честное слово. Твоя сцена останется в веках.
Я остановился. Резко обернулся и ухватил Ричи за отвороты пиджака.
– Заткнись, – тихо сказал я, четко выговаривая каждую букву, – сегодня я потерял себя в одиннадцатый раз. Остался там. А Лоуренс, между прочим, умер в двадцать восемь лет, в клинике для душевнобольных.
Улыбка сползла с узких губ Ричарда. Он осторожно отвел мои дрожащие руки в сторону, подальше от своего драгоценного пиджака. Он не обиделся, но искренне расстроился – знал, как мне тяжело после каждого сеанса.
– Ладно, старик, – тихо сказал он, – тебе нужно отдохнуть. Давай я подброшу тебя домой.
Я отвернулся и зашагал по длинному коридору без дверей. Половина ламп в нем не горела, и я шагал из белой полосы в черную.
– Генрих, постой! – донеслось мне вслед. – Я договорился об одном просмотре в студии «Орион»! Завтра, после съемки последней серии «Любовь на побережье». Тебя будет записывать сам Дирт, представляешь? Вот и расслабишься. Прогонишь самое лучшее воспоминание, и тебе станет легче.
Я остановился и снова обернулся. Ричард догнал меня, и на его устах снова расцвела довольная улыбка. Да. Это просто работа. Ничего личного.
– Извини, Ричи, – сказал я, улыбаясь через силу. – Не хотел тебя обидеть.
– Все в порядке, старик! Я же не новичок, я знаю как тяжело сенсетивам после сеанса.
Улыбка получилась кривоватая. Я повернулся, и мы зашагали по коридору рядом – плечо к плечу. Сенсетив и его агент.
– Что с качеством? – спросил я, нащупывая в кармане пачку сигарет.
– Полный порядок, – заверил Ричард. – Сегодня Ламберт выложился на все сто, и аппаратура не подвела. Ни одной помарки. Все записалось идеально.
Я резко моргнул и замедлил шаг, – передо мной появился черный провал пропасти. Нет. Это всего лишь дверь. Ричард нудил о каких-то гигагерцах и шкале Фройда. Но мне было все равно. Сейчас я хотел скорее попасть домой, туда, где все знакомо и где тебя не преследуют воспоминания из чужой жизни. Я затаил дыхание и шагнул в черный провал двери.
Взяв ключ у консьержа, я поднялся по лестнице на третий этаж. Старый дом в старом квартале Праги чудесно сохранился, несмотря на веянья архитектурной моды. Здесь хорошо помнят прошлое и умеют его хранить. Сто лет, двести – тут все останется как раньше. Дом в отличном состоянии и квартиры в нем стоят довольно дорого. Но я мог себе это позволить. Теперь.