Чужая дуэль
Шрифт:
Иван Павлович не подал вида, что признал недавнего постояльца. А ведь, сто пудов, в камере я парился по его милости. Судя по всему, Буханевич давным-давно состоит в полицейских осведомителях, а Селиверстов по-свойски покрывает его шалости — обыкновенный местечковый предпринимателей и властей.
Не успели мы переброситься и парой слов, как в зал вплыли два зализанных официанта с подносами, полными всевозможной снедью, посреди которой гордо высились наполненные по самое горлышко запотевшие хрустальные графины. По самым скромным прикидкам водки нам доставили никак не меньше двух литров.
Наблюдая, как прислуга виртуозно сервирует стол, я не мог не вспомнить своего заместителя, из той, прошлой жизни, обожавшего сопровождать звон чокающихся рюмок сакраментальный фразой: «До встречи под столом!»
Под холодные закуски и пересказ околоточным анекдотов из похождений местечкового ловеласа мы между делом уговорили первые пол-литра сорокоградусной. Затем, следуя примеру Селиверстова, я попробовал горячее и в очередной раз убедился, что повар Буханевича не зря ест свой хлеб.
Лишь отведав с каждой тарелки на столе, околоточный, сыто отрыгивая, отвалился на спинку своего стула, и предложил прерваться на перекур. Так как возражений с моей стороны не последовало, мы перешли в глубокие кресла возле камина, где в резной деревянной коробке на каминной полке нашлись сигары. Селиверстов многозначительно поднял указательный палец:
— Палычу напрямую из порта доставляют, — понизил голос и заговорщески подмигнул: — Только между нами, подлинная контрабанда.
Закурив, мы выпили по рюмке аперитива. Околоточный раскраснелся, его лоб повлажнел, а осоловевшие глаза помутнели, и я понял, что пришла пора приступать к основной части, пока он окончательно не потерял способность соображать.
Стряхнув сигарный пепел в камин, я перегнулся ближе к полицейскому и заговорщески прошептал:
— Петр Аполлонович, исключительно из личной симпатии, раскрою вам один важный секрет, — и, выдержав многозначительную паузу, продолжил: — Александр Юрьевич не только предоставил мне крышу над головой, но и нанял искать убийцу своего сына.
Отшатнувшийся Селиверстов озадаченно наморщил лоб, пытаясь сфокусировать плывущий взгляд, икнул и погрозил мне указательным пальцем:
— П-получается, — язык уже плохо слушался его, — т-ты… то есть, пардон, вы, мне ныне прямой конкурент?.. Э-эх! — горько выдохнул околоточный. — Их высокопревосходительство никогда нашему брату не доверял… А за что, спрашивается? За что обиду на меня держит?.. За то, что на шестьдесят квадратных верст, всех полицейских чинов по пальцам перечесть… Семь! — не на шутку возбудившись, он мертвой хваткой вцепился в мой рукав на локте. — Всего-то навсего семь человек!.. Так из этих семи, шестеро — дуболомы дремучие, едва грамоте разумеющие. Мало мне Московского тракта, где, что ни день, то своруют, то ограбят, так еще маньяк этот завелся, ни дна ему, ни покрышки. Со Спаса уже восемь убийств нераскрытых, и ни одной, понимаешь, ни одной зацепки! — тут запал Селиверстова выдохся и он, отцепившись от меня, обессилено обмяк в кресле.
Дав ему немного отдышаться, я осторожно поинтересовался:
— А агентура что же, так и молчит?
— Да разве то агентура? В нашей глуши днем с огнем порядочного осведомителя не сыщешь! Всех заслуг — на приезжего напраслину возвести. А псих-то этот, голову даю на отсечение, из местных будет. Но где его искать — ума не приложу. Ну не оставляет он следов. Сколь народу уже покрошил, а следа — ни одного, — потерянно развел руками околоточный.
— А на тела где можно взглянуть? В местном морге? — ловя момент, я начал зондировать почву.
— Какое там, — сокрушенно вздохнул собеседник. — Давным-давно всех закопали. Людишки-то все больше никчемные были, Департамент страсть как огласки боялся, вот и запретил шум поднимать. Представляешь, даже медика судебного ни разу не прислали. Протоколы осмотра Никодимка под мою диктовку писал. Я-то, — гордо приосанился полицейский, — специальный курс по криминалистике при юридическом факультете Императорского университета прослушал. — Но его задора хватило лишь до очередной рюмки.
— А теперь все, — забывая затягиваться впустую тлеющей сигарой, пригорюнился околоточный. — За сынка Прохоровского три шкуры спустят. Если так дальше пойдет, недолго и в городового в самом глухом захолустье докатиться.
— А что за человек был, младший Прохоров? — попытался отвлечь я Селиверстова от мрачных мыслей и вернуть беседу в нужное мне русло.
Околоточный встрепенулся и, рубанув правой рукой по воздуху, выпалил:
— Ей-богу, нравишься ты мне, Степан Дмитрич. Вот как с первой минуты тебя увидел, так сразу по душе и пришелся.
То, что с первых минут знакомства у нас возник душевный контакт, верилось с трудом, но я не стал перебивать раздухарившегося полицейского, терпеливо дожидаясь продолжения.
— А давай, — Селиверстов с трудом поднялся на непослушные ноги, — выпьем на брудершафт. — И не дожидаясь моего согласия, заорал во все горло: — Человек!.. Шампанского!..
После того, как мы, обильно полив друг друга вскипающим белой пеной вином, слюняво облобызались, околоточный упал обратно в кресло и заявил:
— Раз мы теперь друзья навеки-вечные, выложу все без утайки, как на духу, — и тут же приступил к повествованию.
Я не пожалел, что вытащил околоточного на откровенность. Родившийся и выросший в этих местах Селиверстов, можно сказать, стал свидетелем трагедии, разыгравшейся в семье тайного советника.
Коля Прохоров, возрастом немногим младше околоточного, лет до пятнадцати рос вполне обычным мальчишкой. Теплые месяцы семья сановника проводила в дальнем имении, где отец сквозь пальцы смотрел на общение наследника с местной ребятней. Поэтому хулиганистый Петруха не раз сталкивался с горячим, но отходчивым Николаем, и даже в одно лето с ним сдружился, насколько была возможна дружба между отпрыском земского учителя и представителем золотой молодежи.
Все изменилось после неожиданной смерти жены Прохорова. Болтали по этому поводу разное. Вроде как случилась у нее скоротечная чахотка, но в подворотнях упорно шептались, что барыню отравили. Глава семьи очень тяжело переживал смерть жены. Уединился в имении, где долго жил затворником. Однако пару лет назад, по высочайшему повелению, вернулся к государственной службе.
Разомлевший в тепле от камина Селиверстов сломал несколько спичек, пытаясь прикурить потухшую сигару, а когда справился, через силу, икая и запинаясь, продолжил рассказ откровенно заплетающимся языком:
— У Кольки-то после смерти матери рассудок окончательно помутился. Сначала в себе замкнулся, говорить ни с кем не хотел. Вроде даже как постриг с обетом молчания принимать собирался, а потом вдруг опамятовался, и ударился во все тяжкие. Пил он страшно, месяцами не просыхал. Снюхался со всяким отребьем, не вылезал от гулящих девок, подозревался в поножовщине. Отец, было, пытался влиять, воспитывать. Да какое там. Не выдержал, плюнул, и из столицы погнал, чтобы фамилию не позорил. Вот он здесь, у нас, последнее время и ошивался… Но, — полицейский многозначительно поднял указательный палец, — где-то с полгода назад Николка ни с того, ни с сего нежданно остепенился. Доходили до меня слухи, вроде как сестрица младшая подросла и положительно повлиять на него сумела. Хотя, — околоточный отрицательно покачал головой, — слабо мне в это вериться. Никогда бы она не стала для брата авторитетом. Тут в чем-то другом причина была… Я его в живых последний раз, недели две тому видал. У провизора случайно нос к носу столкнулись, у меня насморк приключился, вот и зашел за порошком. Колька тогда на удивление трезвый был, как стекло, даже без перегара похмельного, но дюже озабоченный. Все спешил куда-то. Обещался днями сам в околоток заглянуть, мол, разговор важный до меня имеется. — Селиверстов вдруг сентиментально всхлипнул, пуская слезу. — Не поверишь, как родного брата потерял. Вот также, бывало, здесь сиживали, за жизнь беседы вели. Да и сквалыгой он никогда не был, случись чего, всегда деньгами выручал…