Чужая корона
Шрифт:
— Не жалуюсь. Вот, хожу по его пуще, и тех, которые его порядок нарушают, тех я в дрыгву закапываю.
— И много уже закопал?
— Так еще, пан судья, не сезон. А вот как снег сойдет, как дороги просохнут и как полезет сюда панство поважаное, как станет нашего господаря покой тревожить, вот тут я за лопату и возьмусь, тогда работы будет много. Понял меня, пан судья?
Я молчу. Ох и погано мне стало тогда! Ох, вижу, их там за кустами еще с десятка полтора ховается. А дорога, повторяю, дрянь, мостки гнилые, так что хоть я и на коне, а не уйти мне от них. И, главное, а кто они такие, от кого это мне уходить? И говорю:
— Не понял! Я только вижу — вы бунтовщики.
— Э! — говорит Демьян. — А вот и нет. Это вы, паны, главный, извечный наш крайский закон нарушили!
— Какой?
— А тот самый! Зачем Цмока тревожите? Что, хотите нашу землю утопить? Сколько вам за то чужинцы посулили? А царцы сколько, а?
А, думаю, вот оно что! Сразу от сердца отлегло. Это, вижу, никакие не Цмоковы хлопы, а просто наше быдло обнаглевшее. Ну, это куда легче! Но все равно спорить я с ними не стал, Грома по холке потрепал, он и пошел. Эти стоят, не шелохнутся. Я не спешу: как Гром идет, так я и еду. И не оглядываюсь. Оглядываться на хлопов никогда нельзя.
Вдруг слышу — Демьян мне в спину дерзко говорит:
— Так им, пан судья, и передай: кто сюда сунется, того и закопаем. У нас, пан судья, лопат много, а к лету еще больше будет — на вас на всех хватит. Мы нашего Цмока вам в обиду не дадим!
И эти, слышу, зашумели: не дадим, не дадим! Ну, думаю, шумите, шумите, а я буду дело делать.
Так и уехал я от них. Потом приехал к пану Юзафу. Потом от пана Юзафа поехал прямо в Глебск. Ехал, зорко смотрел по сторонам, ждал Демьяновых хлопов. Но никого до самых Липок я не встретил, разве что одну старуху-нищенку. Увидел я ее и думаю: вот как раз мой пятигрош и пригодится. Дал я старухе пятигрош, она мне низко поклонилась. Приехал я в Липки, и там сразу к тамошнему войту, войт дал мне сменного коня, трех гайдуков, и я поехал дальше. Быстро ехал, нигде не задерживался, все у меня в дороге получалось лучше лучшего, о Юзафе с Анелькой я не беспокоился, я их предупредил. Да и мои гайдуки, которых я у Яромы оставил, тоже, думал, никуда не денутся, потому как у нас с ними издавна такой уговор: если я три дня не возвращаюсь, так они тогда меня не ищут, а собираются и возвращаются домой, к моей пани Марыле. А моя пани Марыля — это о! За ней не пропадешь.
Глава шестая. КТО Я?
Был я тогда совсем еще сопляк, десять лет мне тогда было, не больше, когда отец в первый раз взял меня в Глебск. Остановились мы тогда у дяди Петра, как и всегда потом останавливались. У дяди Петра было весело, много чего там можно было делать. Но я, повторяю, в первый раз приехал туда совсем еще сопляком, ничего еще не понимал, и мне было скучно. Отец с утра уйдет по делам, а я шляюсь по двору, не знаю, чем себя занять. И вот в один такой день я и подумал: а пойду я за отцом, посмотрю, что он там делает.
И пошел. На воротах были гайдуки, так я через забор — и на улицу. А там пошел, пошел и пошел, куда мне было надо. Это значит, что в великокняжеский палац, отец ходил туда судиться за долги. А там на крыльце, и сейчас там то же самое, стояли караульные стрельцы. Умные люди туда не суются. А я иду себе прямо на них, мне ж еще только десять лет, я здешних порядков не знаю. Стрельцы мне: стой, куда, сопляк?! А я: а мне надо к отцу, мой отец сюда вошел, а теперь я к нему иду. Они: а знаешь ли ты, сопляк, куда ты лезешь?! А я: пропустите, собаки, я к отцу! Один из них тогда…
Ну да! Все говорить, так все! Один из них тогда меня вот так вот взял за шиворот и со ступенек спустил мордой в грязь. И тогда там грязь была, и сейчас. И ладно! Я, значит, подскочил, утираюсь, смотрю на них, меня всего колотит. А они себе ржут! Вот, говорят, не лезь, куда тебе не положено. А я им тогда: не вам, собаки, решать, куда мне положено, а куда не положено. Я, может, еще сам стану Великим князем, буду тогда жить в этом палаце, а вам всем четверым велю головы поотрубать! А они ржут себе, пальцами на меня показывают, народ стал собираться. А что мне было с ними, с этими стрельцами, делать? Их было четверо, а я один, они вон какие здоровые, а я совсем еще сопляк, это я понимал. Ну, и ушел я оттуда, но напоследок еще раз сказал, что я им еще головы поотрубаю.
Пришел — опять же через забор — к дяде Петру и никому об этом ничего не говорю. Да только моему отцу, когда он от Великого князя возвращался, доброхоты, а они всегда найдутся, все подробно рассказали. Он пришел домой и первым делом взял меня за ухо и стал его драть, драть и приговаривать: сопляк ты, сопляк, ишь чего захотел — Великим князем стать! А знаешь ли ты, сопляк, что нет на свете горше доли, нежели великокняжеская?! И долго он мне ухо драл, едва не отодрал. Но ничего я тогда не понял, отца не послушал.
Зато теперь я точно знаю-понимаю: отец был прав. Но не настойчив. Потому что будь бы я тогда на его месте, я бы такому дурынде, как я, тогда бы вовсе уши оторвал, оба сразу!
А так я остался с ушами, слушал всяких злых людей. И полюбил я ездить с отцом в Глебск. А там у дяди Петра лежал во дворе вот такой вот, может даже еще больше, дикий камень. Я тот камень поначалу все ворочал, ворочал. Потом стал катать по двору. А потом стал поднимать. А еще дядя Петр учил меня на саблях биться, учил стрелять из аркебуза, учил читать, писать и еще многому другому, тоже полезному. Потом, когда пришла пора, он дал мне денег на новый жупан с золо тыми кистями, подарил свою лучшую саблю, и я поехал в Златоградье.
Это пан Юрий, сын покойного князя Сымона, сразу купил себе новый корабль и целую хоругвь верных боевых товарищей (которые его потом и предали), а я ехал один, сам себе был товарищем, сам греб, будто я простой хлоп. Зато вернулся! А где сейчас пан Юрий, так это только одному Цмоку известно.
Но только что мне тот пан Юрий! А вот брата его, пана Михала, мне было очень жаль. Когда мне донесли, что с ним приключилось, я страшно разгневался. Кубок бросил, встал из-за стола, сошел во двор, гикнул, свистнул — и побежал на меня Мех. А я его р-раз! — за рога, а после ш-шах! — крутанул, Мех и с копыт долой. Только тогда мне малость полегчало.
Я знаю, злые языки смеются, говорят, что Мех ручной, такого завалить дело нехитрое. Так если оно так, я говорю, так выходите, поважаные паны, повалите моего ручного зубра! Молчат, собаки. Га!
И так всегда: как только какое настоящее дело, так они молчат и по кустам, а вот как на Сойм сойдутся, так сразу орать: Великий князь не то, Великий князь не это! Новины не вводить, старины не нарушать! Так что же вы тогда, я им говорю, если вы так за старину стоите, чего же вы тогда в своих старых шубах не ходите, чего себе новые шьете?! И какие еще шьют, собаки! Вот староста Горельский пан Гардусь, так ему, говорят, привезли шубейку за восемь тысяч флоринов, то есть чужинских талеров. Вы представляете, какие это деньги?! И ведь не жалко ему было, вот! А если скажешь: пан Гардусь, стрельцам уже полгода платить нечем, помоги! — что он тогда ответит, а? А то: нет денег, распускай стрельцов, мы-де, Великий князь, тебя и без стрельцов в обиду не дадим. Брешет собака и не захлебнется! Ох прав был покойный отец, ох как прав: нет горше доли, чем великокняжеская! И чего он мне тогда вместе с ушами голову не оторвал?!