Чужие края. Воспоминания
Шрифт:
Эндрю тоже видел этих несчастных, думала она, и молился за них, что и служило ему утешением. Бог спасет их души, на небесах они будут счастливы. Но Керри молилась с чувством, которое было сродни негодованию, ибо большая неправда была уже в том, что небо примирялось с подобными бедами, и никакие молитвы не могли стереть в памяти то, что происходит в земной юдоли. Более того, если Бог, как говорит Эндрю, узаконил такие страдания ради собственных мудрых целей, это отнюдь не облегчало муки трепетной плоти, не зажигало светом слепые глаза, не возрождало к новой жизни людей раздавленных и угнетенных. Но дальше этих сомнений она не позволяла себе идти, а ответ искать
— Я должна просто верить и не роптать, — говорила она, увещевая свое непокорное сердце.
Но, в отличие от Эндрю, она видела не одни лишь людские души и не могла просто уйти к себе в комнату, помолиться и выйти довольной. Нет, если ее собственное тело не выдержало житейских тягот, то это потому, что ей не терпелось, где она только могла, мыть, перевязывать раны, лечить, давать лекарства больным; если же она видела, что человеку не дано избавиться от боли и смерти, она плакала, словно все это выпало на долю ей самой.
Она при мне просидела как-то всю ночь у постели умирающего младенца и, когда на рассвете ребенок умер, схватила маленькое смуглое тельце и зарыдала от горя и чувства бессилия. Она рассказала об этом Эндрю, и тот, удивленно подняв на нее глаза, спокойно изрек:
— Но ведь свершилась Господня воля, и ребенку лучше на небе, — она же выпалила ему в ответ:
— А ты думаешь, сердцу матери, которая не сможет больше прижать к себе свое дитя, от этого легче? — И тут же, спохватившись, поправилась:
— Я знаю, что дурно так говорить. Я знаю, надо сказать: «На все Господня воля», но это не заполнит опустевших сердец и рук.
Я слышала, однажды кто-то сказал об умершем ребенке: «Тело ничто, когда ушла душа». Но Керри сдержанно возразила: «Разве тело — ничто? Я любила тела своих детей. Мне невыносимо было видеть, как их опускают в землю. Я произвела их на свет, беспокоилась о них, мыла их, одевала, окружала заботой. Их тела были дороги мне».
Для нее, которая по своему добросердечию неспособна была навредить живому существу, горе и смерть так и остались чем-то непостижимым. С тех пор, как ее воспитали в вере, ей так и не удалось постичь Бога.
Одно из самых глубоких потрясений, выпавших на ее долю, было связано с появлением в ее доме служанки, которая оставалась при ней, пока старость не лишила ту способности трудиться. Эта женщина жила с мужчиной, который не был ей мужем. В то утро, когда у нее родилась дочка, он разбил малютке череп. Керри в тот день как раз проходила мимо злосчастной хижины и, услышав полные отчаяния стоны, сразу уловила своим чутким сердцем, что стряслась беда, а это был для нее призыв немедленно посмотреть, что случилось. Она вошла и увидела мертвого ребенка, мозги которого вытекали на колени матери. На деревянном топчане лежал угрюмый мужчина, он бранился, а женщина сидела в полной оторопи. Ребенок был крошечный, настоящий заморыш, и все равно бы долго не протянул. Керри спросила на хорошо освоенном ею диалекте, что случилось. Мужчина так был поражен ее появлением и так напуган ее яркими, мечущими молнии глазами, что без лишних слов удалился. Керри же, опустившись на колени рядом с женщиной, спросила, что тут произошло, и между собой заговорили две матери. Гнев, переполнявший нежное сердце Керри, излился и на это преступное деяние, и на гнусную руку, его совершившую.
— О бедная малютка! — воскликнула она со страстью, и женщина, смотревшая куда-то поверх мертвого ребенка, неожиданно зарыдала. — Этого человека следует убить, — свирепо добавила Керри.
— Кто посмеет тронуть мужчину? — сказала, рыдая, мать-китаянка. — Мужчина, если захочет, вправе убить девочку. Жаль, что он не убил и меня!
— В любом случае, ты не должна с ним оставаться, — твердо сказала Керри.
— А куда мне идти? — ответила женщина. — Мужчины все одинаковые. Я жила и с тем, и с другим, а они все одинаковые.
Керри почувствовала, с какой неподдельной искренностью говорит женщина, и неожиданно для себя самой сказала:
— Будешь жить у меня. Мне нужен кто-нибудь, кто бы мне помогал и смотрел за моей маленькой дочкой.
Женщина медленно поднялась.
— Я поищу кусок циновки, чтобы ее завернуть, а потом пойду с вами, — сказала она.
Керри не задала ей больше ни одного вопроса. Она приняла ее в свой дом, обучила ведению хозяйства, пыталась даже научить читать, но той это оказалось не под силу. Однако любовь к Керри побудила ее нежно заботиться об Эдвине и белой крошке. Услышав о Мод, она немного всплакнула. А потом, вспомнив дочку, сказала:
— А все-таки хорошо, что хозяин не убил ее камнем, когда она сосала тебе грудь.
— Нет, такого не было, — ответила Керри с жалостью, чуть слышным голосом. Она тут же поняла, что самое время начать беседу о Боге. — Мы в нашей стране такого не позволяем. И все потому, что, как мы считаем, наш Бог учит нас добру. «Ах, прекрасная моя страна, — подумала она с сердечным жаром, — и добрый Господь, который учит верующих быть хорошими людьми!»
— Я хотела бы узнать о нем, — сказала женщина. Керри не очень уверенно начала ей рассказывать. «В конце концов, разве эта простая женщина не научила меня чему-то большему, чем я могу научить ее, — думала она. — Если люди, которые не знают Бога, уподобляются зверям, значит, Бог существует». Подобные рассуждения укрепляли в ней веру.
С тех самых пор, куда бы Керри судьба ни занесла, женщина следовала за ней; она стала членом семьи и воспитала всех детей Керри и Эндрю. Как-то, много лет спустя, когда дети уже давно любовно подтрунивали над Ван Ама, или, как они ее называли, «другой мамочкой», Керри, помнится, сказала однажды, глядя на эту женщину, успевшую превратиться в сухонькую, морщинистую, седую старушку: «Думаю, Ван Ама не принадлежит к тем, кого принято называть добродетельными женщинами, и, боюсь, она никогда не усвоит как следует Новый Завет. Но я ни разу не видела, чтоб она злилась на кого-нибудь из моих детей, и ни разу не слышала от нее дурного слова, так что, если нет для нее места в раю, я готова разделить с ней свое. Дай только Бог самой туда попасть».
В Чефу Ван Ама тоже была с ними, она опекала Керри и детей, избавив ее от забот о них и дав ей возможность оставаться в постели. Эндрю, полный религиозного рвения и, подобно святому Павлу, безразличный ко всему остальному, продолжал читать свои проповеди. Керри же отлеживалась на свежем воздухе, спала, читала, ела, и постепенно к ней возвращалось здоровье.
Через полгода исчез кашель, и она могла вставать и по нескольку часов в день, не расплачиваясь за это лихорадкой, делать несложную работу по дому и саду. Месяцы выздоровления в маленьком домике высоко над безграничным морем, которое одно только и отделяло ее от родной земли, были счастливейшими в эти годы ее жизни. Ей было приятно видеть, что Эндрю целиком отдается любимому делу, она чувствовала прилив сил и жадно впитывала непередаваемую красоту неба, холмов и моря.