Чужие среди нас. Выпуск 4
Шрифт:
Ассортимент распределителя был поуже торгсиновского, но и там имелись и обувь, и ткани, и одежда. И каждый имел счастье получать их время от времени, если удавалось выколотить ордера из соответствующей хозяйственной инстанции.
Ордером мы с Комаровым тоже не располагали. Не было у нас синенькой бумажки с круглой печатью.
Мы совсем уже было впали в отчаяние, как вдруг прокурор сыграл роль ангела-хранителя и вручил мне… ну да, конечно, ордер. На обувь. Точнее, на галоши.
— Понимаете, — говорит, — дали эту штучку, а она мне ни к чему. Смешно
Ордер этот прокурор оторвал, что называется, от живого, с риском для здоровья — в переносном смысле, да и в прямом тоже, поскольку подметки у него на туфлях были худые, текли, а весенняя холодная грязь, как известно, лучший помощник разных простуд.
Подумал я об этом и хотел было отказаться от подарка, но вспомнил Пеку, сидящего «на приколе», и… взял.
В воскресенье отправились мы с Пекой в магазин. Вымолил я у заведующего вместо галош ботинки, обул Комарова-младшего, и в самом расчудесном расположении духа отправились мы с ним гулять на Бульварное кольцо. И — встретили Зосю.
Если б не окликнула она меня, то я бы её не узнал — сильно она изменилась. Похудела. Поблекла как-то. Одни глаза прежние — огромные, голубые, из юношеского сна.
— Гуляете? — спрашивает и улыбается едва-едва, самыми уголками губ. — Это ваш сын?
— Сын! — говорю.
— Большой…
— Большой, — говорю, а сам думаю: «Вот, черт, столкнула нас нелегкая! И надо же!» — Извините, — говорю, — нам сюда…
— И мне…
Не гнать же её?
Прошагали мы по бульвару до Никитских ворот: я впереди, Пека где-то сбоку, сам по себе, а Зося чуть сзади — еле поспевает за моим быстрым шагом, но держится, не отстает.
И тут я взбесился. Остановился, поправил очки и говорю — с максимально возможной грубостью:
— Послушайте, неужели вы не видите, что нам не по пути?
— Вижу, — говорит.
— Вот и идите своей дорогой!
Улыбнулась она. Тихо, бесцветно.
— Зачем же, — говорит, — грубить?
— Затем, — говорю, — что болтать с вами о цветочках и погоде не намерен!
— Что ж, — говорит, — до свидания.
Повернулась и пошла.
А Пека меня за рукав дерг да дерг.
— Сереж, — шепчет, — ну Сережа же, это она, та самая?
— Та, — говорю.
— Убийца, да?
— Да, — говорю, а самого подмывает оглянуться и посмотреть, куда пошла Михайловская. Случайно, гадаю, мы встретились или нет?.. Пожалуй, случайно.
Оглянулся я. И Зося оглянулась. И вышло так, что встретились наши взгляды.
Прошли мы с Пекой ещё несколько шагов. Слышу — каблучки цокают за моей спиной. Вернулась-таки.
— Ну? — спрашиваю.
— Постойте, — говорит, — ради бога… Умоляю…
— В чём дело?
— Я сейчас — отдышусь только… Я спросить хочу.
— Зря хотите.
— Почему?
— Потому, — говорю, — что не отвечу я вам. Не о чём нам говорить. Да и не место.
Глупый, очень глупый, а главное, неуместный разговор. Ну что бы мне стоило сдержаться? А я еще и добавил:
— Вот так-то, гражданка.
— И всё же…
— Ну, что ещё?
— Всё же, — говорит, — ответьте. Только честно… Я вас так — о пустяке спрошу. Вы не обижайтесь. Не гоните меня… Скажите только — вас никогда не мучили сомнения?.. Ах, да не то я говорю. Не о сомнениях речь… Вы хорошо спите? У вас, наверное, сны спокойные, чистые. Вы же честный человек… У вас лицо интеллигентное. Вы из интеллигентов, я не ошиблась? Нет? Я чувствую, что вы обо мне думаете. У меня хорошая интуиция… Но вы — добрый. Правда, вы добрый?
Остановился я. Оглядел её с ног до головы. И говорю — раздельно:
— Жестокий я, по должности и от рождения.
— Жестокий?
— Да! Когда следует.
— А когда следует?
— Когда этого требует закон.
— И вы неспособны прощать? Совсем неспособны?
Вот, думаю, куда ты гнешь!
— Почему же, — говорю. — Только смотря кого и смотря за что.
Остановилась она. Сказала — тихо так, без нажима:
— Ну что ж, спасибо за разговор… Прощайте.
— Прощайте, гражданка.
И больше уж не оборачивался я. Шёл и думал. Сильно задумался, даже о Пеке забыл. Что это, размышляю, значит? Что ей понадобилось от меня? «Могли бы вы простить?..»
Вот тут-то и оборвал мои мысли визг трамвайных тормозов. И — крик. Страшный — он и сейчас ещё звучит у меня в ушах.
…Пока пробежали мы с Пекой двадцать метров от угла до вросшего в землю трамвая, толпа собралась изрядная. Спины, локти, руки — не продерешься. Галдят. «Женщина… — слышу. — Молодая?.. Да уж насмерть… Красивая…»
Пека за рукав уцепился, висит, как гиря. Ноет:
— Сереж, а Сереж… Я башмак потерял.
— Отстань, — говорю.
И — плечом вперед — в толпу. Еле продрался. И скорее угадал, чем увидел, — Зося…
Когда я наклонился над ней, она ещё жила.
18
Не один раз ещё пришлось допрашивать мне Чеслава Михайловского. Надобность привозить его в прокуратуру отпала, и ездил я в тюрьму. О смерти Зоси поначалу не говорил, всё надеялся и без того убедить Чеслава рассказать правду. Мало-помалу сумел я доказать ему с фактами в руках, что он не убийца и что настоящий виновник смерти Чернышева нам известен.
— Поймите, — говорю ему как-то, — положения Зоси вы не облегчаете. То, что взяли вы вину на себя, — ваше дело. Но суд будет руководствоваться не вашими признаниями, а объективными вещами — уликами и юридической логикой. Какой же смысл упорствовать?.. Я ведь не предлагаю вам, Михайловский, превратиться в помощника следствия и собирать для нас улики. Я, говоря о помощи, имею в виду ваше показание о мотивах преступления… Вы погодите перебивать. Давайте рассуждать по-мужски, без скидок. Зося — убийца. Факты свидетельствуют, что это так. Не стану их пересказывать, сошлюсь всего-навсего на один: убийца — человек, хорошо знающий анатомию. Вы же, простите за грубость, в анатомии профан. Сами это признавали… Мало вам одного факта — подброшу ещё.