Чужой
Шрифт:
— Дня два, самое большее три.
— Вот как все хорошо складывается!
— А что?
— Пора собираться в дорогу.
Все помолчали.
— Куда? — изменившимся голосом спросил Зенек.
Уля посмотрела на отца:
— Да скажи же ему скорей, не мучь!
— В Тчев.
— Это… там находится колония?
— Нет, там твой дядя. Дядя Антось. Он тебя ждет.
Зенек остолбенел.
— То есть как это? Как это — ждет? — выкрикнул он. — Откуда вы знаете?.
— Я как раз был у него… Он просил, чтоб ты приехал через три дня, потому что сейчас
— И он… — Зенек запнулся и с шумом втянул губами воздух, — он хочет, чтобы я жил у него?
— Конечно, — весело сказал доктор. — И я полагаю, что ни в какую колонию он тебя отдать не согласится.
Зенек странно заморгал, Уля отвернулась к окну. Она уже знала, что на мужские слезы смотреть не следует, даже если мужчина еще не совсем взрослый.
… На следующее утро, придя от Вишенки, Уля нашла у себя на столе наклеенный и адресованный ей конверт. Почерк был ей знаком — однажды вечером, давно-давно, она прочла написанные этим почерком слова: «Выйди, я тебя жду». Уля схватила конверт и убежала в поле — ей хотелось побыть одной. Усевшись на меже, она распечатала конверт. В нем были пятьдесят злотых и записка:
«Как-то раз я сказал, что не могу объяснить тебе свою жизнь, потому что ты не поймешь. Но теперь я думаю, что раз я тебя люблю…»
Уля перестала читать, сердце ее забилось часто-часто, словно от испуга. Но это был не испуг, а счастье. Она не могла оторвать глаз от букв, сложившихся в чудесные слова: «Я тебя люблю… я тебя люблю…»
Наконец она стала читать дальше:
«…то я должен быть откровенным. И потому теперь я решил написать тебе правду, даже если ты и не все поймешь.
Я убежал из дому, потому что дома мне было так паршиво, что и представить себе нельзя. Для моего отца существует одно — водка. А сын ему не нужен, потому что на сына надо тратить деньги. Раньше, когда мама еще была жива, он тоже пил, но мама следила, чтоб он надо мной не издевался…» Издевался? Что же это такое? Как можно издеваться над собственным сыном?.. «И наконец я не выдержал. Я решил, что у меня один выход — поехать к дяде. А если я его не найду, мне крышка.
Я тебя очень прошу, никому про это не говори, ведь это очень страшно — писать так про своего отца. И сожги это письмо. Теперь, когда я познакомился с твоим отцом и еду к дяде, для меня начинается новая жизнь, и я хочу, чтоб от старого не осталось никаких следов.
И ты тоже об этом не думай.
Не знаю, когда мы увидимся, может, не скоро. Но я тебя никогда-никогда не забуду. И кто знает, может, когда-нибудь я приеду и спрошу, помнишь ли ты меня. Зенек».
Уля долго сидела на меже среди сжатого поля с письмом на коленях. Подул легкий ветерок, подхватил записку и отнес ее на жнивье. Девочка подняла ее и снова увидела слова: «…начинается новая жизнь, и пусть от старого не останется никаких следов. И ты об этом не думай».
Она вернулась домой и бросила письмо в огонь.
В маленькой кухоньке докторского дома было шумно. Пани Убыш пыталась утихомирить ребят, напоминала им, что доктор принимает пациентов, что рядом, за стеной, сидят больные, но это плохо помогало. Все были слишком возбуждены. Через три часа отходил поезд Зенека, и теперь шли последние приготовления. Вишенка резала хлеб для бутербродов и без конца приставала то к пани Цыдзик, то к Уле — где масло, где колбаса, где оберточная бумага. Юлек кричал на Улю, что она не так все укладывает и некуда будет поместить груши. Груши Юлек выпросил для Зенека у бабушки (кстати, бабушка очень удивилась, узнав о новом приятеле своих внуков, который вдруг появился в доме доктора и теперь уезжал и для которого потребовалось такое количество фруктов, как будто ему предстояла дальняя дорога), а Зенек не хотел их брать, но, услышав знакомый возглас: «С ума сошел?» — рассмеялся и сказал, что возьмет несколько штук. Теперь эти груши занимали половину стола и то и дело скатывались на пол. Другую половину стола занял Мариан. Он подарил Зенеку блокнот (почти совсем не использованный, достаточно было вырвать три исписанных листка, и он стал как новенький) и теперь, записывая в него адреса членов компании, перекрикивал общий гам, чтобы выяснить варшавские адреса Ули и Вишенки. Пани Убыш чинила воротник Зенековой куртки, пришивала покрепче пуговицы на купленной ею Зенеку рубашке, которую он должен был надеть в дорогу, советовала, как лучше уложить еду в сумке, что куда поставить, что убрать…
Тише всех держалась, разумеется, Уля. Она кружила по кухне, подавала что кому нужно и ничего не говорила. Зенек, как всегда, почти к ней не обращался. Но теперь это ее не смущало, она знала, что скрывается за этим молчанием.
На станцию поехали на докторской машине. Старой развалине за всю свою долгую жизнь никогда не приходилось возить столько народу сразу, но было совершенно очевидно, что поехать должны все. Зенек уселся рядом с доктором впереди, Мариан, Вишенка и Уля сзади, а Юлек поместился у них в ногах. Дверцы удалось захлопнуть лишь благодаря самоотверженной помощи пани Цыдзик.
И вот они и оглянуться не успели, а Зенек уже стоит в дверях вагона.
— Напиши нам сразу же, — сказал доктор.
— Напишу.
Торопливо шли вдоль поезда запоздавшие пассажиры, хлопали двери вагонов. Когда начальник поезда поднял сигнальный жезл, Уля, державшаяся до сих пор в стороне, быстро подошла к вагону.
— До свиданья, Зенек! — сказала она, подняв к нему лицо.
А он быстро, так быстро, что никто этого не заметил, посмотрел посветлевшими глазами прямо ей в глаза и сказал тихо, словно отвечая на известный лишь им двоим пароль:
— До свиданья!
И это действительно был их пароль.
— Счастливого пути! — крикнул Мариан.
— Счастливого пути! — Вишенка замахала рукой. Юлек побежал рядом с тронувшимся поездом.
— Счастливо оставаться! — кричал им Зенек, высовываясь из двери.
Уля почувствовала вдруг, что по щеке поползла слеза. Она повернулась. Рядом стоял доктор. Она прижалась лицом к отцовскому рукаву и вытерла об него мокрую щеку.