ЧВК Херсонес – 2

Белянин Андрей

– При том, что Геката никогда не выпускала жертву из своих когтей!

– Ты уходишь от ответа.

– Неважно, главное, в этом смысле она в отца.

– Почему не в мать?

– Милая, её отец – титан Перс. Перс! Тебе это о чём-то говорит?

– Да. И многое. Вот уж кто любил задирать подолы.

– При чём тут это, дорогая?

– Ты с ней спал?

– Каким боком?!

– Вот это ты мне и расскажи!

– Да я-то тут при чём?

– Не уходи от ответа…

…В тот же момент боль достигла апогея, и я повалился на пол. Геката встала и спокойно толкнула меня

красной пяткой. Признаться, мне не сразу удалось вспомнить имя того древнегреческого поэта, назвавшего её «красноногой» за то, что богиня тьмы ходила по щиколотку в человеческой крови. Но как ни странно, этот волшебный пинок вдруг вернул мне силы, возраст и надежду.

– Золотой конь царя Митридата, я помню его, – девушка лет двадцати двух, в полном расцвете красоты, поправила длинное чёрное платье, вновь опускаясь в кресло. – Садитесь, Александр! Итак, вы выиграли бой, но проиграли войну.

– В смысле?

– Я не вижу весомых причин отпускать моего гостя. Как и не намерена задерживать вас, вы вправе уйти в любую минуту. Ваш друг, как вы его называете, Денисыч, периодически лечится у меня от алкогольной зависимости. Сейчас у него кризис, если он не выпьет до вечера, то умрёт. Но если не умрёт, то будет жить вечно! Разве ради этого не стоит рискнуть?

– То есть его личное мнение вас не волнует? – я не стал садиться, встав перед ней.

– Когда врача волновало мнение пациента?

– Действительно.

Глядя на собачьи глаза нашего сотрудника, было нетрудно понять, что хозяйка дома во всём права, какой бы трындец здесь ни творился. Я не могу забрать Диню силой, он же сам будет упираться руками и ногами, хотя буквально вот только что просил меня о помощи. Но и уходить просто так было совершенно невозможно…

– А если я его выкуплю?

– Вы так богаты?

Я сунул руку в карман, вытаскивая горсть золотых греческих монет, из тех, что мне дал директор:

– Можем сыграть на его свободу.

– Символ солнца? – улыбнулась хозяйка.

– Верно.

– Но у меня в покоях больше ценится луна. У вас есть серебро? – она мягко накрыла мою ладонь своей, и когда отвела руку, золотые монетки превратились в серую пыль.

– Вы проиграли.

– Видимо…

– Но проявили вежливость и такт, – без улыбки продолжила Геката. – Вы не впали в обиды, не ругались, не требовали компенсации, а это дорогого стоит. В моей власти наградить вас многим. Чего вы желаете – славы, рабынь, земель, скота, денег?

– Я хотел бы уйти со своим другом.

– Нет.

– Тогда, – я тоскливо стряхнул пыль, оставшуюся от монет, и обернулся в сторону коридора, – отдайте мне вон ту картину Шишкина, на память. Вам она вряд ли нужна, всё равно это подделка.

– В моей галерее только оригиналы! – холодно вспыхнула она.

– Сожалею, но…

Я встал, тело вновь было молодым и бодрым, движения – лёгкими, кураж кружил голову. Полотно «лесного богатыря» Ивана Шишкина, как называли его французы, висело до Семирадского, и оно изображало четырёх лосей в густой чаще. Трое больших сохатых, рядом пасётся один маленький, а луна заливает серебром их спины. По факту очень похоже на «Утро в сосновом лесу» с медведицей и медвежатами.

–

Вот только на той картине Шишкин писал лишь лес, а медведей рисовал его приятель. И разница в почерке очевидна. Однако здесь мы видим одну руку. Если учесть, что уважаемый Иван Иванович лично никогда не рисовал животных, то получается, что и само полотно – явная подделка под его пейзажный стиль.

– Бро, ты труп… – впервые за долгое время пискнул Денисыч.

– Ой, я тя умоляю, да мало ли мне приходилось встречать на выставках живописи неуравновешенных экзальтированных дам, помешанных на мистике?

Пока Геката в изумлении изображала Золотую Рыбку, пуская пузыри ротиком, я смело подошёл к обсуждаемому полотну.

– Можно прибавить свет?

Ещё со второго курса нас учили, что нельзя полноценно преподавать историю искусств, не умея различать подделку и оригинал. И это совершенно правильно! Кто вам поверит, если вы не в состоянии отличать «Надевающую туфлю» авторства Матвеева начала XX века от условно современных копий Ломоносовского завода или школу кисти Моисеенко от Мыльникова. Я бы таких липовых знатоков гнал ссаными тряпками вдоль всего Невского проспекта…

– Что-то ещё? – по щелчку хозяйки дома коридор осветился сияющими лампами, так что глаза слепило.

– Спасибо, достаточно, – мне пришлось приложить ладонь козырьком ко лбу, чтобы не жмуриться. – Итак, кракелюры есть, холст оригинален, рама тоже, краски без химического анализа не проверишь, на первый взгляд, всё соответствует концу девятнадцатого века.

– Тогда в чём проблема?

– В подписи. На чужое полотно неизвестного художника поставили подпись Ивана Шишкина для увеличения стоимости картины. Тогда это делалось повсеместно, как делается и сейчас. Ничего личного, просто бизнес. А можно спросить, кто вам её втюхал?

Свет опять погас. Девушка молча вернулась к камину, я повернул было за ней, но опомнившийся Денисыч вдруг повис у меня на руке. Его редкие кудряшки едва ли не стояли дыбом, а побледневшие губы прыгали:

– Саня, валим! Валим отсюда, пока она занята-а!

Геката вдруг повела плечами, и чёрное платье упало к её ногам, словно ком полированного гранита. Её фигура казалась совершенной: узкая талия, идеальная линия спины, точёные изгибы бёдер и кожа, белая, будто бы выточенная из слоновой кости. Волосы вдруг выросли на метр или больше, закрывая девушку до середины икр. Она подняла руки, запрокинула голову и что-то запела на незнакомом мне языке.

– Это индо-голландский или скандинаво-туркменский?

– Бро, я тебе потом всё переведу, но надо уже делать ноги. Сейчас тут такое начнётся…

– Что начнётся? – упёрся я, игнорируя его попытки утащить меня в сторону выхода.

– Короче, тебе оно не понравится…

В камине резко вспыхнул огонь, из оранжевого становясь зелёным, а в чёрных волосах девушки заиграли ломаные голубые молнии. Песня оборвалась на высокой ноте, пламя упало, а из скорбно посеревших углей взвился сизый дымок, поднимаясь тонкой струйкой к потолку. А потом он вдруг стал приобретать очертания человека. Невысокого, худого, с семитскими чертами лица, совершенно голого и, кажется, смертельно напуганного.