Цицерон и его время
Шрифт:
Вскоре Цезарь отпраздновал новый (пятый) триумф. Им было дано два угощения народу; первое из них показалось самому Цезарю слишком бедным, и он повторил его еще раз через четыре дня. Однако эти празднества (а Цезарь разрешил отпраздновать триумф еще двум своим легатам) произвели на жителей Рима далеко не радостное впечатление: ведь речь шла не о победе над чужеземными народами или властелинами, но над своими же согражданами.
Вскоре после триумфа Цезарь сложил с себя звание консула «без коллеги» и провел выборы новых консулов на оставшиеся три месяца 45 г. На эти же три месяца вместо городских префектов были избраны, по всей вероятности обычным порядком, преторы и квесторы (в соответствии с законом Цезаря о магистратах). Таким образом, положение государства как будто полностью нормализовалось: последняя кампания гражданской войны была победоносно закончена, видимые враги сокрушены, управление Римом и провинциями все более входило в упорядоченную колею, сам же Цезарь, окруженный неслыханными до того в Риме божескими почестями, пребывал на вершине славы и могущества. Именно отсюда берет свои истоки мифологизация личности Цезаря, представление о нем как о гении и сверхчеловеке. Это представление начало складываться еще у современников, хотя справедливость требует отметить, что их суждения (как и ближайших потомков) были куда сдержаннее и реалистичнее, чем неумеренные восторги новейших историков. Истинным апологетом Цезаря оказался Моммзен. Созданный им образ гениального исторического деятеля продолжает оказывать влияние на западноевропейскую историографию по сей день. Это не значит, конечно, что все последующие, и в частности современные, исследователи безоговорочно присоединяются к Моммзену, но почти все воздают должное «неотразимой» силе его характеристик, а те, кто пытался (или пытается) дать какую–то иную оценку личности и деятельности Цезаря, все равно даже в своей полемике вынуждены отталкиваться от образа, столь ярко обрисованного Моммзеном. Цезарь для Моммзена — беспримерный творческий гений, первый и единственный император, идеальный монарх. Он — великий полководец, оратор, писатель, но все эти свойства имеют второстепенное значение, всего этого Цезарь достиг только потому, что был прежде всего и в полном смысле слова государственным человеком. Основная же его особенность как государственного человека и деятеля — полнейшая гармония. Поэтому ему и удавалось то, что было недоступно всем другим правителям, — сплочение под своей властью самых разнородных элементов и «коалиций», т.е. проведение надсословной, надклассовой политики, результатом которой было возрождение римской и эллинской «наций». Хорошо известно, что на моммзеновскую оценку Цезаря, грешащую, кстати сказать, достаточно ярко выраженным телеологизмом, оказали большое влияние события революции 1848 г., и эта оценка в какой–то мере отражала чаяния и надежды немецкой либеральной буржуазии, мечтавшей об объединении Германии под властью надклассового и демократического (!) монарха. В данном случае нет никакой возможности, да и нужды рассматривать всю, поистине необозримую, литературу о Цезаре. Можно лишь отметить, что в историографии последних лет наблюдается существование двух тенденций. Одна из них характеризуется стремлением к трезвым, умеренным и по возможности объективным выводам с учетом социальных отношений в римском обществе I в. до н. э. Наряду с этим направлением возрождается и другое — апологетическое, с сильным уклоном в телеологию. Так, например, один из наиболее маститых и авторитетных историков ФРГ, И. Фохт, пишет, что законодательство Цезаря еще во время его консулата преследовало далеко идущие государственные цели и задачи. Поэтому консулат Цезаря — важнейшая веха в истории Рима. В результате же победы при Фарсале Цезарь получил то, к чему давно его вела жажда власти, — все римское государство. Его законодательная деятельность в Италии и провинциях доказывает, что полное переустройство государства и общества было сознательной целью Цезаря. В одной из последних работ, посвященных Цезарю, в книге В. Эренберга, которая так и называется — «Конечные цели Цезаря», автор сначала высказывает намерение судить о предмете своего исследования только на основании фактов. Однако его конечные выводы едва ли покоятся на чисто фактической основе. Так, Эренберг считает, что Цезарь «с проницательностью гения» пытался предвосхитить развитие двух–трех ближайших столетий. Конечная его цель — быть не эллинистическим или римским царем, но «властителем империи» на особый лад. Цезарь уже подходил к той форме правления, которая «материализовалась» значительно позже и которая, сочетая римско–эллинистические элементы с ориентальными, вылилась в «нечто новое». Цезарю и было суждено стать первым истинным императором, т.е. «властителем империи». Таковы некоторые, наиболее характерные оценки личности и деятельности Цезаря в современной историографии. Суммируя все сказанное, мы можем прийти к следующим выводам. Какие бы то ни было соображения о «провиденциальном» характере деятельности Цезаря должны быть решительно отвергнуты. Анализ внутренней политики Цезаря, его реформ свидетельствует о том, что он в этой области руководствовался, как правило, близлежащими задачами, вытекавшими из конкретной политической обстановки. В целом и даже в «перспективе» круг этих задач был обусловлен общей и вполне конкретной целью восстановления государственного строя, расшатанного за годы гражданской войны. Ставил ли перед собой Цезарь тоже как «цель» создание «империи», думал ли он о себе как о монархе, о царе? На первую часть этого вопроса следует ответить только отрицательно. Конечно, перед его умственным взором никогда не возникала концепция «демократической» монархии или «принципата» или монархии эллинистического типа, ибо все это лишь ретроспективные конструкции новейших историков. Более того, в практике политической деятельности перед Цезарем не возникала, да и не могла возникнуть какая бы то ни было отвлеченная «кабинетная» концепция государства. Расхождение его реформ с проектами Саллюстия или программой Цицерона убеждают нас в этом наиболее наглядным образом. Цезарь с его долголетним опытом политической деятельности был сформировавшимся мастером интриг, комбинаций, борьбы. Он был вождем популяров, под конец своей карьеры вдруг оказавшимся в роли, в положении главы государства. Это уже совсем другие масштабы. Потому, как государственный деятель, он за два года своей единоличной власти еще не смог и не сумел по–настоящему развернуться, оставшись в этом смысле лишь «зачинателем», лишь талантливым дилетантом. Во всяком случае бесспорно то, что не он создал политическую систему, характеризующую собой государственный строй так называемой ранней империи. Наиболее объективная оценка государственной деятельности Цезаря и ее исторического значения возможна лишь в сопоставлении с той политической системой, которая сложилась при Августе и которая именуется обычно принципатом Августа. Значительно труднее ответить на вопрос о намерениях и стремлениях Цезаря, связанных с царским венцом. По всей вероятности, Цезарь — пусть даже с определенными колебаниями — все же примерялся к этой новой роли и не исключал возможности подобного варианта. Но во–первых, подобное стремление отнюдь не равнозначно наличию идеи (или концепции) «империи», если под последней разуметь некое теоретическое построение. Во–вторых, вопрос о стремлении Цезаря к царской короне связан, на наш взгляд, с гораздо более существенным для историка вопросом о социальной опоре Цезаря и о том сложном, своеобразном и даже парадоксальном положении, которое создалось после битвы при Мунде. Парадоксальность положения заключалась в том, что позиции Цезаря как главы государства в такой момент, когда он находился на вершине славы и видимого могущества, когда гражданская война была победоносно завершена, оказались не укрепившимися, а, наоборот, существенно ослабленными. Каким же образом это произошло?
После окончания испанской войны и последовавшего за ней триумфа армия, конечно, была распущена. Но в условиях римской политической действительности того времени лишь армия и могла быть единственно надежной социальной опорой не только как наиболее весомая материальная сила, но и как наиболее консолидированная в политическом отношении организация. Новые фракции господствующего класса, т.е. муниципальная аристократия, богатые отпущенники, посаженные на землю ветераны, в то время еще только «набирали силу» и не могли служить достаточно прочной опорой. Предпринятое Цезарем пополнение сената, при котором действительно в состав сената были включены и ветераны и вольноотпущенники, а число сенаторов доведено до 900, конечно, следует рассматривать как малоудовлетворительный паллиатив. Именно потому Цезарю приходилось лавировать между этими homines novi и представителями староримских родов, заигрывая с последними и всячески стараясь привлечь их на свою сторону, в особенности после окончания гражданской войны. Неизменной основой экономического и политического влияния «староримлян» оставалось по–прежнему крупное землевладение. Демократические слои населения, как в этом можно было убедиться еще на примере движения Катилины, не представляли собой организованной силы. Кроме того, ряд мер, проведенных Цезарем — закрытие коллегий, сокращение хлебных раздач и т. п., — никак не мог увеличить в последние годы его авторитет в кругах популяров и в среде городского плебса. Более того, только–только намечавшаяся в то время оппозиция режиму Цезаря, переросшая затем в заговор, питалась в значительной мере именно этими «демократическими» кругами. И наконец, монархические «замашки» Цезаря, то ли существовавшие на самом деле, то ли всего лишь приписывавшиеся ему общей молвой — в данном случае это не имеет значения, — оттолкнули от него не только бывших противников и республиканцев, которые одно время готовы были пойти на примирение, но даже личных приверженцев. Таким образом, создалась парадоксальная ситуация: всесильный диктатор, достигший, казалось бы, вершин власти и почета, на самом деле оказался в политической изоляции, а возникший и успешно реализованный заговор был по существу закономерным проявлением слабости установленного им режима. Но все же это были нечувствительные пока изменения, постепенно идущие процессы. Сейчас, когда Цезарь отправился на войну в Испанию, в Риме царило выжидательное и даже в значительной мере индифферентное настроение. Никто уже не верил, что борьба идет за восстановление республики, но лишь за власть между претендентами. Вскоре после отъезда Цезаря из Рима Цицерон высказал в своих письмах ту мысль, что война едва ли будет продолжительной и что хотя причины, побудившие противников взяться за оружие, довольно различны, но большого различия между победой той или иной стороны он не видит. Правда, в некоторых других письмах он скорее желал победы Цезарю, ибо в противном случае ожидал от Гнея Помпея всего самого худшего. Зима 46/45 г. была для Цицерона полна семейных переживаний и несчастий. Во–первых, его любимая дочь Туллия развелась со своим мужем Долабеллой. Вскоре после этого сам Цицерон решился на развод с Теренцией, с которой прожил тридцать лет. Стойкая античная версия объясняет этот поступок желанием Цицерона поправить новым браком свои сильно пошатнувшиеся денежные дела. Во всяком случае эти вопросы занимали его весьма активно. Нам известно, что одно время речь шла о таких кандидатурах, как, например, Помпея, вдова Фавста Суллы или сестра Гирция. В конечном счете Цицерон остановил свой выбор на молодой и богатой Публилии, опекуном которой он был, а теперь получал право распоряжаться ее весьма солидным состоянием (как приданым). Женитьба шестидесятилетнего знаменитого оратора и консуляра на совершенно молоденькой девушке произвела сенсацию в «светских кругах» Рима. В начале 45 г. Цицерон живет в Риме, занимаясь научными штудиями и ожидая разрешения от бремени своей дочери Туллии. После того как она родила сына, Цицерон увез ее в тускульское поместье, но здесь примерно в середине февраля Туллия умирает. Смерть горячо любимой дочери, к которой Цицерон продолжал относиться как к маленькой девочке (хотя ей исполнилось 34 года и она уже три раза была замужем), оказалась для него тяжелейшим ударом. Его душевное состояние в эти месяцы можно сравнить лишь с тем полным упадком сил, разочарованием в жизни и депрессией, которую он испытывал во время изгнания. Но тогда в нем подспудно теплилась надежда на то, что политическая обстановка может измениться, теперь же не было и этого утешения. К нему поступали многочисленные соболезнования и выражения сочувствия, в том числе и от самого Цезаря из Испании. Однако долгое время он оставался безутешным и собирался даже воздвигнуть святилище в честь своей Туллии. В какой–то мере со смертью дочери было, очевидно, связано и его растущее недоброжелательство, даже отвращение к молодой жене: он подозревал, что ее вовсе не огорчила смерть Туллии. Когда Публилия хотела его навестить в астурийской вилле, он с ужасом бежал от нее в поместье Аттика. Вскоре неудачный брак был расторгнут. После возвращения Цезаря из Испании Цицерону приходится менять свой образ жизни. Об уединении, о жизни Лаэрта, как он сам ее называл, больше не могло быть и речи. В конце года ему пришлось принимать в своем поместье самого Цезаря (с огромной свитой). Но большую часть времени он проводит теперь в Риме, снова участвуя в заседаниях сената. Когда Цезарь отдал распоряжение восстановить статуи Помпея, Цицерон выступил с похвальным словом, сказав, что Цезарь таким образом укрепил свои собственные. Как бы то ни было, но истекавший год оказался — и об этом уже говорилось — необычайно плодотворным: половина философских трудов Цицерона была опубликована именно в 45 г. К ним прежде всего относятся три не дошедших до нас, но чрезвычайно важных труда: «Похвальное слово Катону», «Утешение» и «Гортензий». Свой панегирик Катону Цицерон опубликовал, видимо, сразу же после отъезда Цезаря в Испанию, хотя сочинение было окончено значительно раньше. Он него ничего не сохранилось, кроме одной цитаты, в которой дается следующая оценка: в отличие от большинства людей Катон был более велик в действительности, чем по слухам. Выход в свет этого произведения Цицерона произвел подлинную сенсацию. Bо–первых, появился ряд сочинений подобного же рода: М. Брута, М. Фадия Галла, Мунатия. Кроме того, на Цицеронова «Катона» откликнулся сам Цезарь: несмотря на всю свою занятость военными действиями в Испании, он тем не менее нашел время, чтобы написать специальный труд (в двух книгах!), названный им «Антикатон». В этом сочинении, к сожалению тоже не сохранившемся, Цезарь стремился развенчать образ «несгибаемого республиканца»; он оспаривал многие приписываемые ему достоинства и даже обвинял Катона в пристрастии к вину — в пьянстве. К Цицерону Цезарь отнесся с максимальным пиететом: сравнивая его с собой, с «солдатом», превозносил как стилиста; как оратора ставил в один ряд с Периклом, как политического деятеля — с Фераменом. Насколько нам известно, Цицерон был весьма польщен этими оценками. «Утешение» — небольшой философский трактат, который был написан в связи со смертью дочери; закончен в марте (или апреле) 45 г. От него сохранилось несколько фрагментов, главным образом у христианского писателя Лактанция, по ряду вопросов спорившего с Цицероном. Очевидно, основные идеи, вызвавшие возражения Лактанция, были заимствованы Цицероном из знаменитого в свое время сочинения представителя старой академической школы Крантора (IV в. до н. э.). Так, Цицерон утверждал, что жизнь потеряла для него всякую цену. И вообще что такое жизнь? Люди рождаются для того, чтобы своей жизнью искупить ошибки прошлого существования. Лучше совсем не родиться на свет или, если ты уж рожден, как можно раньше умереть. Правда, наряду с этими пессимистическими соображениями проскальзывает мысль о том, что «правильно» прожитая жизнь поднимает человека до уровня богов, дает бессмертие его душе. Вот почему, кстати сказать, Цицерон считал возможным посвятить алтарь бессмертной душе своей Туллии.
Третьим не дошедшим до нас трактатом был «Гортензий», диалог, начатый, возможно, еще в 46 г., но законченный после «Утешения». Действие диалога развертывается на тускульской вилле Лукулла в 60–х годах; участники диалога — Цицерон, Гортензий, Лукулл и Катул. Основное содержание и цель диалога — подчеркнуть значение философии, поощрить ее изучение. В знаменитом перечне своих философских произведений Цицерон ставит диалог «Гортензий» на первое место. Довольно большое количество сохранившихся фрагментов дает возможность составить некоторое представление об общем ходе диалога. После того как Катул высказывается о поэзии, Лукулл — об истории, выступает Гортензий. Он, как оратор, произносит хвалебное слово искусству речи и довольно пренебрежительно отзывается о философии, говоря, что великие римляне едва ли руководствовались в своих деяниях ее принципами. Защитником философии и философского образования, которое одно только и может направить на путь истины и добродетели, выступает сам Цицерон. В некоторых местах диалога ощущается влияние Аристотеля, и прежде всего в подчеркивании значения философии. Диалог «Гортензий» произвел огромное впечатление на юношу Августина, в дальнейшем одного из наиболее знаменитых христианских писателей и отцов церкви. Он, кстати, упоминает о том, что диалог Цицерона использовался в его время (т.е. в IV в. н. э.) как учебное пособие, как введение в изучение философии. В течение весны и лета 45 г. Цицерон написал четыре философских трактата; это «Академические исследования», «О границах добра и зла», «Тускуланские диспуты» и «О природе богов». Мы вынуждены ограничиться лишь самым общим обзором этих произведений. Трактат «Академические исследования» неоднократно перерабатывался. В первом своем варианте это произведение состояло из двух книг, которые по имени участников беседы назывались «Катул» и «Лукулл». В последнем варианте трактат включал четыре книги и отличался более подробным изложением. Изменился и состав собеседников: теперь участниками обсуждения были М. Теренций Варрон, Т. Помпоний Аттик и сам Цицерон. Сочинение в целом было посвящено Варрону. От первого варианта этого произведения до нас дошла вторая книга (т.е. «Лукулл»), от последнего — начальная часть первой книги и отрывки остальных. После того введения в философию, которое было дано в «Гортензии», перед Цицероном стояла им же самим сформулированная задача: дать общее изложение греческой философии на латинском языке. Поэтому в своем новом трактате он уделяет основное внимание коренной философской проблеме — проблеме познания. Его интересует та борьба мнений, которая развернулась вокруг этой проблемы между двумя крупными представителями академической школы: Филоном из Ларисы и одним из наиболее известных его учеников — Антиохом Аскалонским. Антиох отошел от своего учителя, и основным пунктом расхождений был именно вопрос о возможности познания. Скептическое направление, представители так называемой новой Академии — Карнеад, Аркесилай, Филон — отрицали эту возможность; Карнеад даже уверял, что мудрец должен лишь «считать за», а вовсе не «знать», как к тому стремился Антиох. Сам Цицерон в основном поддерживал точку зрения «новой Академии», точку зрения Филона. Летом 45 г. Цицерон завершил работу над другим философским трактатом — «О границах добра и зла». Он состоит из пяти книг, но делится по существу на три раздела, или на три диалога. Первый диалог (в нем участвуют Л. Манлий Торкват и сам Цицерон) посвящен изложению и опровержению эпикурейского учения о высшем благе (кн. I — II), второй — изложению и опровержению учения стоиков (кн. III — IV). Участники второго диалога — Катон Утический и Цицерон. И наконец, третий диалог (кн. V) посвящен встрече в Афинах Цицерона, его брата Квинта, М. Пупия Писона, Луция и Аттика. В первой книге трактата Манлий Торкват излагает эпикурейскую доктрину. Он ограничивается учением о наслаждении. Это учение зиждется на непосредственности чувств, на телесном здоровье, на душевной радости и боли. Нравственные достоинства — порождение духовной радости и всегда сопутствуют ей. Во второй книге диалога Цицерон полемизирует с Торкватом. Он старается показать, что учение Эпикура не выдерживает критики с точки зрения внутренней логики, полно противоречий, а знаменитое предсмертное письмо Эпикура, как и его завещание, совершенно не соответствует всему его учению. Диалог, развивающийся в третьей и четвертой книгах, происходит в библиотеке тускульской виллы М. Лициния Лукулла. Один из главных участников диалога, Катон, излагает основные положения стоической доктрины, и прежде всего утверждение: высшим благом следует считать лишь благо нравственное, т.е. добродетель, а кроме добродетели, ничто не может признаваться благом. Именно на это положение и обрушивается Цицерон, высказывая затем удивление по поводу того, что такой выдающийся государственный деятель, как Катон, способен всерьез относиться к Зенону с его смехотворными парадоксами. Кстати, Зенон свое учение о высшем добре и зле заимствовал у академика Полемона, а что касается учения о государстве и законах, то оно, как известно, было разработано Платоном и его учениками. И наконец, в пятой книге главное действующее лицо М. Пупий Писон дает исторический обзор учения академиков и перипатетиков о высшем благе. В итоге высказывается мнение, что для достижения спокойствия и счастья следует обладать четырьмя, классическими добродетелями (мужество, умеренность, разум, справедливость), но для полного счастья нужны еще здоровье и такие внешние блага, как друзья, дети, богатство, почетные должности. Следующий философский трактат — «Тускуланские диспуты» — Цицерон закончил, очевидно, осенью 45 г. Его литературная форма отлична от предыдущих произведений. Трактат, состоящий из пяти книг, построен по образцу докладов или лекций перед слушателями. «Лектор» отвечает на вопросы, поставленные этими слушателями или даже им самим, часто опровергая выдвинутые для обсуждения основные тезисы. Подобная форма диспутов использовалась уже и Филоном, и Карнеадом (сам Цицерон именует эту форму греческим термином «школа»).Основная проблема — кстати сказать, затрагиваемая еще в предыдущем трактате — проблема «эвдемонии», т.е. счастливой жизни и способов ее достижения. В первой книге обсуждается вопрос о том, должно ли считать смерть «злом». На это следует ответ, что еще Платон говорил о бессмертии души и о ее «блаженстве» после смерти. Эта мысль была особенно близка Цицерону после смерти Туллии. Во второй книге разбирается вопрос о стойкости при телесных страданиях и о том, можно ли считать боль наибольшим «злом». Ответ, конечно, дается отрицательный, подтверждаемый примерами из жизни героев и философов, а в конце книги проводится мысль, что если боль невыносима, то истинный философ знает, как следует ему поступать: всегда остается открытой возможность уйти из этой жизни. В третьей и четвертой книгах трактата весьма близкие друг другу проблемы: о средствах облегчить горе, о подавлении аффектов, о том, может ли мудрец быть свободным от всего того, что мешает спокойствию и ясности духа. И наконец, в последней, пятой книге речь снова идет об основном вопросе: достаточно ли одной только добродетели для достижения «эвдемонии»? На основании своего собственного житейского опыта Цицерон явно сомневается в правильности этого положения стоиков. Затем говорится о том, что философия для него с давних лет — самое надежное убежище от всех житейских бурь и невзгод. Последний из перечисленных выше трактатов Цицерона — «О природе богов» — был завершен, по всей вероятности, в самом конце 45 г. Он посвящен — как, впрочем, и предыдущий — Марку Бруту. Трактат написан снова в привычной форме диалога и состоит из трех книг. Участники диалога: Аврелий Котта, консул 75 г., хозяин дома, в котором происходит беседа, Гай Веллей, Луцилий Бальб и сам Цицерон, который скорее играет роль слушателя. Три главных участника диалога именуются принцепсами (т.е. в данном случае достаточно авторитетными представителями) трех философских школ: Веллей — эпикурейской, Бальб — стоической и Котта — академической. Последний, кстати сказать, как и Цицерон, — ученик и последователь Филона. В первой книге диалога Веллей развивает основные положения эпикурейской теологии: существование богов, их облик, число, бессмертие, «образ» жизни и деятельности. Он язвительно критикует Платона и стоиков, т.е. идеалистов. Котта кратко ему возражает, находя явные противоречия и несуразности в представлении Эпикура о богах. Под конец он солидаризуется с Панетием, который считал, что Эпикур вообще отрицает существование богов. Во второй книге излагается стоическое учение о богах. В качестве оратора выступает Бальб. Он выделяет в своем изложении четыре основных момента: 1) то, что боги есть, 2) их свойства, 3) управление миром, 4) забота о людях. Вся эта стоическая теология подвергается (в третьей книге трактата) подробному критическому разбору Котты. Он высказывает сомнение и в одухотворенности мира, и в стоических доказательствах существования богов, и даже по поводу заботы богов о людях, которая никак не подтверждается благоденствием негодяев и незаслуженными бедствиями людей достойных. В заключение Котта заявляет, что он вовсе не пытался и не пытается отрицать самое существование богов — его дело лишь указать на всю сложность проблемы. И действительно, речь Котты сильна главным образом своей негативной стороной. Таков чисто скептический итог этого диалога Цицерона. Из того, что говорилось выше об эпикурейском учении, нетрудно сделать вывод о резко отрицательном отношении Цицерона к этой философской системе. Чем же это объясняется? На наш взгляд, можно указать две основные причины. Во–первых, Цицерону была всегда глубоко чужда материалистическая основа эпикурейской философии; во–вторых, популярность и довольно широкое распространение некоторых положений эпикуреизма в среде римского городского плебса тоже, вероятно, укрепляли негативное отношение Цицерона к этому учению.
9. От мартовских ид до второго триумвирата
В день мартовских ид, т.е. 15 марта 44 г., Юлий Цезарь был убит заговорщиками перед открытием очередного заседания сената. В числе заговорщиков находились не только видные помпеянцы и старые враги Цезаря, но и те, кто был им прощен, приближен и обласкан, те, кто считались теперь его сторонниками. К этой категории следует прежде всего отнести самих главарей заговора — Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина.
Цицерон не был среди заговорщиков, не был даже посвящен в задуманное дело, однако его отношение к Цезарю как тирану и его скорбь по поводу гибели республики были настолько хорошо известны заговорщикам, что Брут, подняв окровавленный кинжал, воскликнул: «Цицерон!» — и поздравил его с восстановлением свободы. Так во всяком случае изображал впоследствии эту сцену Марк Антоний. По другим сведениям, убийцы Цезаря выкрикивали это же имя, выбежав на Форум.
В день убийства Цицерон отправил краткую записку одному из заговорщиков, некоему Минуцию Басилу, которая начиналась словами: «Поздравляю тебя и радуюсь за себя!» В тот же день вечером он поднялся на Капитолий, где находились руководители заговора, окруженные своими приверженцами. Он выдвинул идею созыва сената преторами здесь же, на Капитолии, дабы народ сразу понял, кому будет теперь принадлежать руководство государством. Однако проект не имел успеха: большинство присутствующих, в том числе и сами сенаторы, считали необходимым вступить в переговоры с консулом 44 г. Марком Антонием.
В первые часы после убийства диктатора наиболее видные цезарианцы испытывали страх и растерянность. Марк Антоний, опасаясь, что заговор направлен и против него, забаррикадировался в своем доме. Так же поступил начальник конницы Эмилий Лепид. Но эта растерянность длилась недолго. Уже на следующий день стало ясно, что заговорщики не имеют достаточно широкой и прочной опоры. Население Рима в своей массе им не сочувствовало, а ветераны Цезаря были настроены явно враждебно. Поэтому Марк Антоний, получивший в свое распоряжение 700 млн. сестерциев из государственной казны, а также личные средства (100 млн. сестерциев) Цезаря и все его бумаги (от его вдовы), воспрянул духом и назначил на 17 марта заседание сената.
Это заседание было весьма бурным. Сначала сторонники заговорщиков (Брут и Кассий на заседание не рискнули явиться) предложили объявить Цезаря тираном, а его убийцам выразить одобрение и даже присвоить почетное наименование «благодетели». Тогда Антоний заявил, что если Цезарь будет признан тираном, то все его распоряжения автоматически станут недействительными. А ведь известно — и это подтверждается теми бумагами покойного, которые сейчас находятся в его, Антония, распоряжении, — что Цезарь, собираясь в длительный поход против парфян, провел ряд назначений и распоряжений, которые имеют прямое отношение ко многим из находящихся на данном заседании.
Слова Марка Антония произвели резкий перелом в настроении. Те сенаторы, которые только что пылко поддерживали заговорщиков или даже намекали на собственное участие в заговоре (например, бывший зять Цицерона Долабелла), теперь, боясь потерять выгодные и почетные назначения, готовы были чуть ли не восхвалять убитого «тирана». Поэтому с большой легкостью прошло компромиссное предложение Цицерона: по отношению к заговорщикам применить так называемую амнистию (т.е. «забвение») и одновременно утвердить все распоряжения Цезаря, причем не только те, которые были сделаны им при жизни, но и те, которые были намечены в его бумагах.
Цицерон признавался позднее, что он внес такое предложение потому, что уже «боялся побежденных» и предвидел, что «все сделанное, написанное, сказанное, обещанное, задуманное Цезарем будет иметь большую силу, чем при его жизни», что всем уготована судьба стать «рабами его записной книжки». Обращаясь к Аттику, он восклицает: «О, мой Аттик! Опасаюсь, что мартовские иды не дали нам ничего, кроме радости отмщения за ненависть и скорбь… О, прекрасное дело, но не законченное!» А в другом письме Аттику — в мае 44 г. — он как бы подводит горестный итог: «Утешаться мартовскими идами теперь глупо; ведь мы проявили отвагу мужей, разум же, верь мне, детей. Дерево срублено, но не вырвано с корнем; поэтому ты можешь видеть, какие оно дает отпрыски».
Цицерон на сей раз был абсолютно прав, и тенденция дальнейшего развития событий определилась достаточно четко в первые же недели после мартовских ид. Уже похороны Цезаря многое прояснили. Антоний обставил их весьма театрально. Он сам произнес хвалебное слово покойному, для вящего эффекта он поднял копьем на глазах собравшейся толпы растерзанную и окровавленную одежду Цезаря. Но и этого оказалось недостаточно: в подходящий момент народу была показана восковая статуя Цезаря с 23 зияющими ранами. А так как незадолго до этого стало известно завещание Цезаря о передаче населению Рима его садов над Тибром и выплате каждому плебею (очевидно, в пределах 150 тыс. человек, получавших хлеб от государства) по 300 сестерциев, то настроение толпы складывалось явно не в пользу «тираноубийц».