Цицерон и его время
Шрифт:
Биография Цицерона у Плутарха пестрит многочисленными примерами «злоязычия» знаменитого оратора. Иной раз Плутарх даже сетует на то, что Цицерон, упивавшийся силой собственного слова, «нарушал все приличия». Так, когда он защищал некоего Мунатия, а тот, благополучно избежав наказания, привлек в свою очередь к суду одного из друзей Цицерона, то Цицерон вне себя от гнева воскликнул: «Ты, видно, воображаешь, Мунатий, будто выиграл процесс собственными силами? Ну–ка вспомни, как я в суде навел тень на ясный день!» Он хвалил Марка Красса, и речь имела большой успех, а через несколько дней, снова выступая перед народом, уже порицал его, и, когда возмущенный Красс сказал: «Не ты ли восхвалял меня с этого самого места чуть ли не вчера?», Цицерон возразил ему: «Я просто–напросто упражнялся в искусстве говорить о низких предметах». Некий юноша, которого обвиняли в том, что он поднес отцу яд в лепешке, осыпал Цицерона бранью. «Я охотнее приму от тебя брань, чем лепешку», — заметил тот. Во время какого–то спора Метелл Непот, намекая на незнатное происхождение Цицерона, несколько раз крикнул ему: «Скажи, кто твой отец?» «Тебе на такой вопрос ответить куда труднее — по милости твоей матери», — немедленно отпарировал Цицерон. Мать Непота была известна в Риме как женщина легкого поведения.
Цицерон не мог удержаться от язвительных замечаний и острот не только в суде или на Форуме, но и в такой обстановке, где это было для него отнюдь не безопасно. Оказавшись в лагере Помпея, он не скрывал своего скептического отношения ко всем его планам и приготовлениям и опять–таки, по словам Плутарха, «расхаживал по лагерю всегда угрюмый, без тени улыбки на устах, но вызывая ненужный, даже неуместный смех своими остротами». И Плутарх снова приводит многочисленные образцы этих острот.
В общем можно сказать, что Цицерон как оратор обладал всеми теми качествами, которые в соответствии с требованиями античной теории были необходимы мастеру слова. Это, во–первых, природные дарования, затем практика и, наконец, искусство красноречия (ars) как таковое, т.е. та сумма знаний «общеобразовательного» характера и специфических приемов, овладение которыми приходит в результате специальной подготовки. Об овладении техникой красноречия сам Цицерон говорил так: «Нет ни одной положительной черты или особенности в любом роде ораторского искусства, выявить которую если не в совершенстве, то хотя бы приблизительно, мы не пытались бы в наших речах».
Если говорить о Цицероне как о политическом деятеле, то следует, очевидно, тоже как–то суммировать отдельные наблюдения и высказывания, изложенные выше. Сделать это удобнее всего в виде ответа на те наиболее распространенные и уже называвшиеся «обвинения», которые с самой древности и вплоть до наших дней выдвигаются против Цицерона.
Чуть ли не общепринятым можно считать обвинение в политической неустойчивости, даже в беспринципности и лицемерии. Обычно говорят, что Цицерон в начале своей общественно–политической карьеры был близок к популярам (или даже, что начинал свою карьеру как популяр!), затем «перебежал» к оптиматам, долгое время колебался между Помпеем и Цезарем, сочувствуя первому, но не желая рвать и со вторым, не проявил достаточной последовательности в борьбе с «тиранией», поскольку ориентировался на Октавиана и «заигрывал» с ним, и только своим трагическим и полным достоинства концом искупил все свои прошлые прегрешения.
Отнюдь не стремясь создать идеализированный, очищенный от всех недостатков образ Цицерона, что, конечно, находилось бы в резком противоречии с действительностью, мы все же считаем, что сформулированные выше и широко распространенные обвинения, покоятся в значительной мере на недоразумении. Таким недоразумением следует прежде всего считать утверждение о близости Цицерона к популярам. Мы уже не раз пытались показать истинный характер его «симпатий» к популярам и трактовку этого понятия в речах Цицерона. Надо думать, что на представление о близости Цицерона к популярам в определенный период его деятельности оказала влияние другая весьма распространенная в свое время концепция, согласно которой. оптиматы и популяры трактовались как две римские политические партии. Об этом тоже достаточно говорилось выше.
Конечно, в истории взаимоотношений Цицерона с Помпеем и Цезарем, а в дальнейшем с Октавианом можно найти много примеров непоследовательности, лицемерия, беспринципности, но ведь эти же самые «качества» были проявлены, пожалуй, каждым из поименованных политических деятелей в тот или иной момент по отношению к самому Цицерону. Это было «в порядке вещей», этого требовали правила сложной, жестокой и далеко не безопасной политической «игры». Да, конечно, Цицерон не так уж редко лицемерил, шел на сделки с собственной совестью, отмалчивался или, наоборот, говорил исходя отнюдь не из принципиальных, но «тактических» соображений, соображений личной выгоды и карьеры, но кто из римских политических деятелей поступал, да и мог поступать иначе? Правда и политика были для них всегда «две вещи несовместные».
Более того, Цицерона скорее можно упрекнуть — во всяком случае в определенный период его деятельности — в каком–то даже политическом «благородстве», впрочем, по мнению некоторых историков, близком к «утопизму». Мы имеем в виду то обстоятельство, что Цицерон боролся всегда «за идею», боролся, следовательно, не только против «личностей», но и против «концепций». Хотя в этих случаях, конечно, вовсе не легко бывает разобраться — в особенности если иметь в виду его речи, — что относится к существу дела, а что — только к словесному оформлению.
Обвинения в «утопизме», в нереалистическом отношении к действительности, а чаще всего в политической недальновидности тоже достаточно типичны и общеизвестны. Они имеют, на наш взгляд, более прочные основания, если только не стремиться к чрезмерной абсолютизации. В какие–то периоды своей жизни и деятельности Цицерон проявлял все же достаточно трезвое понимание людей, событий, ситуации, но судьба, которая слишком благоволила к нему в начале жизненного пути, и собственный темперамент не раз «подводили» его и сыграли с ним в конечном счете злую шутку.
Бросим самый беглый, ретроспективный взгляд на этот жизненный путь, на «зигзаги» политической карьеры Цицерона. Вот начальный этап, первые успехи: дело Верреса, легкое получение городской претуры, первая политическая речь за закон Манилия, эффектный лозунг concordia ordinum — «согласие сословий», борьба за консулат. Однако, как нам уже приходилось отмечать, позиция Цицерона и его оценка «текущего момента» были тогда довольно реалистичными: он хотел и искал блока с Помпеем, он мечтал о содружестве «меча» и «тоги», понимал необходимость их взаимной поддержки.
Затем следующий этап: наивысший взлет, т. е. достижение консульства, шумная победа над Катилиной, головокружение от успехов. Именно в этот момент он и теряет контроль над собой (начало безудержного самовосхваления) и способность трезвой ориентации в политической обстановке. Возникает наиболее «утопическая», а потому и наиболее роковая иллюзия о приоритете «тоги» над «мечом», о том, что таким путем может быть осуществлено «согласие сословий» (concordia ordinum) и «единение всех благонамеренных» (consensus bonorun omnium).
Затем страшный удар: поражение в борьбе с Клодием, изгнание. Нежелание и невозможность понять закономерность этого поражения, растерянность, моральный упадок. Незаживающая травма. Отход от государственной деятельности в годы гражданской войны и диктатуры Цезаря (философские труды, воспоминания о «спасении отечества»).
И наконец, последний этап: новый взлет, борьба против тирании, за res publica, фактическое руководство государственной политикой (с декабря 44 по апрель 43 г.). С одной стороны, как уже отмечалось в литературе, речь шла на сей раз о вполне реальной опасности, ибо Марк Антоний представлял собой куда более серьезную угрозу жизни Цицерона, чем в свое время Катилина, и потому позиция Цицерона в этой борьбе была, безусловно, более принципиальной и последовательной. С другой стороны, — и об этом также сказано выше — пожалуй, никогда в своей жизни Цицерон, даже если учесть всю историю его отношений с Клодием, не вел в такой степени личной борьбы и не испытывал такой личной ненависти, как в этом последнем случае с Антонием. Но здесь, конечно, действовали не только персональные мотивы. Ситуация действительно сложилась так, что «личная» борьба против Марка Антония была ближайшей и вместе с тем неизбежной задачей, которую следовало срочно разрешить, прежде чем переходить к реализации задачи более высокой, но и более отдаленной — восстановление res publica.