CITY
Шрифт:
— Извините, вы не скажете, который час?
Так потерпевший кораблекрушение спрашивает: сколько осталось воды для питья?
— Вы не скажете, который час?
Улыбка Джулии Дольфин.
— Конечно, нет. Вот уже тридцать четыре года, два месяца и одиннадцать дней никто в Клозинтауне не знает, который час, мистер Уиттачер.
Взрыв хохота. Шатци. По временам Шатци разражалась хохотом. Шатци поняла, что вся эта история ужасно уморительна, что она может пересказывать ее до конца своих дней. Так ей было весело.
— До завтра, мистер Уиттачер.
29
Никаких
Чемоданчик в руке, ветер, окраина городка, красный дом сестер Дольфин, три ступеньки, дверь, Джулия, гостиная, запах деревьев и листвы, два ружья на стене, Мелисса, хруст песка под ногами, где бы ни шел, черт знает что за страна, везде песок, с неба ни капли, черт знает что за страна. Добрый вечер, мистер Уиттачер.
Добрый вечер.
Пять дней подряд, к заходу солнца, Фил Уиттачер возвращался к сестрам Дольфин — слушать. Сестры рассказали историю Пэта Кобхэна: дал убить себя на дуэли в Стоунуолле из-за любви к шлюхе. Историю шерифа Уистера: уехал из Клозинтауна невиновным, а вернулся преступником. Спросили, не встречал ли он почти слепого старика с блестящими пистолетами на поясе. Нет. Значит, встретит. Это Берд, и вот его история. История старого Уоллеса и его богатства. История Кристиансона: сплошная любовь, от начала до конца. На пятый день — история Билла и Мэри. Потом прозвучало:
— Теперь хватит.
Фил Уиттачер загасил сигару о пепельницу голубого стекла.
— Занятные истории.
— Как посмотреть, — возразила Мелисса Дольфин.
— Мы склонны считать их скорее жуткими, — присоединилась Джулия Дольфин.
Фил Уиттачер встал, подошел к окну, уставился во мрак.
— Ладно, что за проблема?
— Не так-то просто объяснить. Но если кто и в состоянии понять, то это вы.
Его попросили припомнить, что общего между всеми историями.
Уиттачер задумался.
Ветер, произнес он.
Вот именно.
Ветер.
Уиттачер замолк.
Перед ним возник Пэт Кобхэн. Пэт спешивается, проскакав весь день, берет пригоршню пыли, скользящей между пальцами, и говорит про себя: безветрие. А после этого решает принять смерть.
Стояло безветрие, когда шериф Уистер сдался Биру. Выжженная земля и солнце. Ни ветерка.
Уиттачер задумался.
Шесть дней он в этой стране, и бешеный ветер не стихает ни на миг. Пыль повсюду.
— Почему? — спросил Фил Уиттачер.
— Ветер — наше проклятие, — ответила Мелисса.
— Ветер — нанесенная времени рана, — добавила Джулия. — Вы знаете, что именно так полагали индейцы? Поднявшийся ветер, считали они, означает, что кто-то оторвал большой кусок времени. И тогда люди теряют из виду следы времени и не находят, пока не утихнет ветер. И утрачивают судьбу, и бесцельно блуждают посреди пыльной бури. Еще индейцы считали, что лишь немногие люди владеют искусством делать прорехи во времени. Этих людей страшились, называли «убийцами времени». Один из них разорвал время в Клозинтауне. Тридцать четыре года, два месяца и шестнадцать дней назад. В тот день, мистер Уиттачер, каждый из нас утратил свою судьбу под внезапным порывом ветра, под небом нашего города. Так все и продолжается и не закончится никогда.
Надо почувствовать это, говорила Шатци, чтобы понять, в чем дело. Надо представить себе, что Клозинтаун — человек, который высунулся в окно дилижанса. Ветер бьет ему в лицо. Дилижанс — это мир, он путешествует по Времени, размалывает по пути километры и дни; а если ты внутри него, то как ни укрывайся, все равно ощутишь движение воздуха и скорость. Но если вдруг почему-то высунешься в окошко — бах — и ты в другом Времени, ветер и пыль до потери сознания. Так она и сказала: «до потери сознания»; и неспроста. Клозинтаун, продолжала она, высунулся в окно Мира-дилижанса, ветер бил ему в лицо, пыль засоряла глаза, и в голове все перемешалось. Эту картину было трудно представить, но всем она понравилась и пользовалась успехом в больнице, думаю, каждый узнавал в ней что-то более-менее знакомое. Так или почти так. Тот же проф. Пармантье однажды сказал, что если мне станет легче от этого, я могла бы сравнить свою голову с Клозинтауном. Примерно одно и то же. Иногда время, по его словам, рвется и никуда не поспеваешь к сроку. Никакой точности. Немного раньше или немного позже. У нас куча встреч с эмоциями, с предметами, и ты всегда опаздываешь. Или по-дурацки приходишь раньше. Вот это и есть моя болезнь: вечно куда-то мчишься. Джулия Дольфин говорила: потерять свою судьбу. Но то на Западе, кое о чем можно было говорить. И она говорила.
— Вот уже тридцать четыре года, два месяца и шестнадцать дней, мистер Уиттачер, как все мы потеряли свою судьбу под внезапным порывом ветра под небом нашего города. Так все и продолжается, и никогда не закончится. Пэт Кобхэн был молод, а молодые не могут без своей судьбы. Он вскочил на коня и остановился лишь там, где она его поджидала. Бир был индейцем, и он знал. Он увел шерифа Уистера туда, где кончается ветер, и обрек его судьбе, которую тот заслужил. Берд — старик и не желает умирать. Как бы он ни ругался, его судьба, бандитская судьба, никогда не отыщет его, сгорбленного от ветра. У этого города кто-то похитил время. И судьбу. Вы хотели объяснения. Вам довольно?
Фил Уиттачер задумался.
Просто невероятно.
Об этом он и подумать не мог.
— Выдумки, — вымолвил он.
Парень, что ты порешь всякую чушь.
Это ветер, и все.
Понимаешь?
Шатци сообщила, что в этот момент его попросили открыть чемоданчик. Внутри были инструменты и трое часов, прекрасных, безнадежно остановившихся часов.
— А как вы объясните это, мистер Уиттачер?
— Возможно, сырость.
— Сырость?
— Я хочу сказать, что страна ваша очень сухая, страшно сухая, представим, что ветер…
— Ветер?
— Не исключено.
— Значит, ветер, мистер Уиттачер. С каких это пор ветер останавливает часы?
Фил Уиттачер улыбнулся.
— Не стоит на меня давить. Одно дело — остановить часы, другое дело — остановить время.
Джулия поднялась — резко поднялась — подошла к иностранцу, совсем близко. Посмотрела ему в глаза, пристально.
— Уж вы мне поверьте: с Клозинтауном то же, что с часами.
— Как это, мисс?
Как это, Шатци? — интересовались все. Иногда ее истории слушали пять-шесть человек сразу. То есть она рассказывала мне, но не имела ничего против, чтобы и другие слушали. Они приходили ко мне в палату, так что было не повернуться, каждый приносил сласти. И все слушали.