Цвет мести – алый
Шрифт:
– Это когда же? – заинтересовался Горелов.
– Когда приглашала на похороны Марины.
– А до этого что же, вы ни разу с ней не виделись? Не говорили? Не созванивались? И даже не пересекались нигде?! – Кажется, Горелов ему не поверил.
– Нет, – односложно ответил Вениамин, уводя взгляд к занавескам на окне – смотреть в темные глаза Горелова, которые, казалось, считывали все его мысли, было невыносимо.
– Что – нет?
– Не созванивались, и не пересекались, и не говорили, но… – Вениамин Белов тяжело вздохнул, снова пряча подбородок в растянутом воротнике свитера. – Но я видел ее.
– Когда, где?
– В
– Не было желания окликнуть ее, выяснить отношения? – Горелов смотрел на него с сожалением. – Почему она даже не объяснила причину своего ухода? Почему у вас не возникло желания узнать эту причину?
– Зачем… Я знал эту причину и так. Услышать об этом еще и от нее было бы вдвойне тяжелее.
– То есть вы смирились с ее уходом, простили?
– Простил? Конечно, простил. Смириться? Нет, с этим смириться невозможно. И, если честно, я… – Вениамин жалко улыбнулся, вспомнив все свои глупые надежды, взлелеянные одиночеством. – Я все еще жду ее!
– Вы ждете, что она вернется?! – ахнул Горелов, с шумом выдохнул, поставил локоток на стол, упер в кулак подбородок, глянул на Белова с утроившимся сочувствием, но все же не без ехидства. – Надеетесь на то, что она бросит своего Алекса с его заправками и всем, что к этому прилагается, и вернется к вам, в вашу задрипанную хрущевку?!
– Глупо, конечно, но надеюсь. – Вениамин обиженно задрал подбородок.
Вот про «задрипанную хрущевку» – это Горелов зря, конечно. Дом свой Вениамин очень любил. Это был первый, а может, и последний дом в его жизни. Не было родительского, и воспоминаний о нем никаких не было, потому что подкидышем он был. Не было у него бабушек и дедушек, тетей и дядей, племянниц с братьями и сестрами не было тоже. У него ничего и никого не было! Его колыбелью стали рельсы, чепчиком – драный засаленный рукав старой телогрейки, крестным отцом – путевой обходчик. Потом уже появились и кроватка, и шкафчик, и тапочки со штанишками, и тарелка с кашей, и чайная пара с крохотной ложечкой, но все это тоже было не его, и Вениамин всегда, с младых ногтей, об этом помнил. Все это принадлежало детскому дому, в котором он воспитывался вплоть до своего совершеннолетия. Потом был институт, куда его отправили учиться по целевому направлению как одного из самых одаренных выпускников. И там была койка в общежитии с тумбочкой. Но тоже казенная, не его. И вот на третьем курсе…
Он будет помнить вечно, до своих дней последних, как вызвал его к себе декан, долго и пространно о чем-то говорил и о чем-то расспрашивал. Он уже теперь и не помнил, о чем именно. Потом представил его сотруднику городской управы. Тот начал беседовать с ним. Что-то записывал, что-то трижды подчеркивал в своих записях. Потом встреча с ним состоялась еще раз, через пару недель, уже в самой управе, где ему и вручили ордер на квартиру, в которой он теперь живет и которую лощеный следователь посмел назвать «задрипанной хрущевкой».
«Это теперь твой дом. Твой и ничей больше! – торжественно провозгласила женщина из ЖЭКа, сопроводившая его по адресу, указанному в ордере. – Входи и обживай!»
После ее ухода он запер дверь и часа два ходил, ощупывая стены, двери, подоконники, и… плакал от счастья.
Квартира была однокомнатной и по чьим-то меркам, может, и тесноватой – всего каких-то пятьдесят квадратных метров общей площади, и окна выходили на северную сторону, и лифт часто не работал, и соседи сверху шумели порою до полуночи.
Но Вениамин был счастлив. Ему тут нравилось все. И скрип рассохшегося паркета, и то, как гудят водопроводные трубы по утрам, и как свистит ветер в щелях старых рам, и угрюмый лес на горизонте нравился тоже. Широкий длинный балкон он тут же взялся переделывать, отдирая наспех прибитые прежними жильцами деревянные рейки. Застеклил его, заработав на это на ночной разгрузке вагонов. Оштукатурил самостоятельно, выкрасил в нежный персиковый цвет. Только-только собрался заняться ремонтом в комнатах, как с головой накрыла его сумасшедшая любовь к Машеньке Беловой. Время помчалось, будто ускоренное во много раз.
Что особенно остро кололо Вениамину память за их совместные два года – это непрекращающаяся череда гостей, шум, гам, взрывы смеха, суета, горы грязной посуды, заспанная вечно Маринка в их кухне и частое раздражение Машеньки.
«Может, нам стоит попытаться пожить одним?» – заметил он как-то робко.
«Что ты имеешь в виду?» Маша рассеянно просматривала тогда газету с объявлениями, все искала себе работу, где и работать много бы не пришлось, и платили бы хорошо.
«Может, стоит заняться домом, перестать вечно зазывать гостей. Чаще бывать нам с тобой вместе, без посторонних».
«Они не посторонние! Они – наши друзья. И я их не зову, кстати! Они сами приходят в наш гостеприимный дом! Может, прикажешь не открывать им или хлопать дверью перед носом?!» Она тут же надула губы, отшвырнула газету и ушла гулять.
Она вообще очень часто гуляла одна, без него. С одной из таких вот прогулок она больше и не вернулась в его дом. Вообще не вернулась. Передала через Маринку записку, что больше не придет, и все. Маринка записку ту положила на стол.
Но дом свой Вениамин не перестал любить после ее ухода. Да, дом этот опустел без Маши. Гости почти перестали к нему заходить. Маринка съехала задолго до Машиного ухода, примерно перед своим дипломом. Пусто и тихо там стало. Но домом-то для Вениамина, его личным домом, он быть не перестал. Как раз наоборот, он превратился со временем в его крепость, в стенах которой он и с тоской своею как-то справлялся, и с гневом. Занимал себя работой, все время что-то ломал, шпаклевал, красил, перестраивал, лепил мозаичное стекло. Даже начал потихоньку мастерить мебель, и получалось это у него превосходно. И даже, страшно сглазить, получил уже пару заказов от знакомых! И вот эти самые знакомые называли однокомнатную квартирку Вениамина шикарным домом, между прочим, а вовсе не задрипанной хрущевкой, как изволил выразиться господин Горелов.
Во всем нужен творческий подход, во всем…
– Вы все еще любите ее, Вениамин? – отвлек его от этих мыслей Горелов, посматривая теперь уже на вызванного им человека как-то иначе, без прежней унизительной жалости.
– Почему – все еще? Я никогда не перестану ее любить, Иннокентий Иванович. Я это понял для себя раз и навсегда.
– А мужа ее наверняка ненавидите?
– Алекса? – Он опустил голову, покачал ею, хмыкнул. – А вы считаете, что у меня есть повод для уважения к этой персоне? Он увел у меня жену!