Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
– Вот, бабушка, это нетронутая закуска, говорила она. – Откушайте.
– Я ем, дочка моя, ем, – говорила Пань. – Вот так бы матушка твоя меня принимала. Есть у тебя, дочка, жалость и любовь к одиноким и старым. За это будет тебе в грядущем счастье, чего не скажешь о моей лиходейке. Нет у нее ни сердца, на чувства долга. Сколько раз я уговаривала ее образумиться, но она так набрасывалась, что меня дрожь пробирала. Вот и нынче. Ты сама была свидетельницей, дочка. Я ведь пришла в надежде, что она хоть объедками какими накормит, а что я получила!?
– Не говорите так, бабушка, – заявила Чуньмэй. – Вам, бабушка, известно одно, но неведомо другое. Матушке моей за свое положение бороться приходится. Не может она мириться, чтобы ее другие себе подчинили. Не равняйте вы ее с покойной матушкой Шестой. Та богатая была, большие деньги имела, а у моей матушки ни гроша за душой. Вы вот говорите: она, мол, не дает. Кто-кто, а я-то лучше знаю. Да, верно, батюшка немалые суммы у моей матушки в покоях держит. Только она на них никогда не позарится. Когда же ей понадобится украшения какие купить или наряды, она открыто и честно у батюшки спросит. Никогда украдкой не возьмет. Возьмешь, говорит, а потом что скажешь, как на людях покажешься. Нет у нее денег, и зря вы, бабушка, на нее обижаетесь. Я не собираюсь за нее заступаться, но если судить, то судить по справедливости.
– Да, напрасно вы обиделись на матушку Пятую, – поддержала ее Жуи. – Как говорится, дитя родное – своя кость и плоть. Будь у матушки Пятой деньги, кого бы она одарила, как не мать родную. Угоди, говорят, матери, и зардеет она от радости, точно персик в цвету. А вас не станет, бабушка, тогда матушка Пятая, как и мы, сироты, лишится самого близкого и родного человека.
– Я, дочки, одним днем живу, на будущее не загадываю, – отвечала старуха. – Не сегодня, так завтра смерть подступит. И на дочь свою я не в обиде.
Заметив, как под действием вина расчувствовалась старая Пань, Чуньмэй крикнула Инчунь.
– Подай-ка кости, сестрица, – наказала она. – Давайте сыграем «кто больше наберет», а?
Служанка подала шкатулку с сорока костями. Сперва Чуньмэй играла с Жуи, потом с Инчунь. Каждой пришлось осушить по штрафной. Так, чарка за чаркой, они захмелели, и на их лицах заалели персика цветы. Когда оловянный кувшин был пуст, Инчунь принесла полкувшина вина феи Магу. Выпили и его. Время близилось ко второй ночной страже. Опьяневшую Пань от дремоты качало из стороны в сторону. Тут они и разошлись.
Чуньмэй направилась к себе. Она открыла калитку и, пройдя через внутренний дворик, заметила в гостиной служанку Цюцзюй. Та забралась на скамейку и в щелку подглядывала в комнату рядом, где предавались утехам Симэнь и Цзиньлянь. Цюцзюй была целиком поглощена подслушиванием того, что они шептали друг другу, когда к ней подскочила Чуньмэй.
– Ты чего тут подслушиваешь, арестантка проклятая, а?! – закричала Чуньмэй и наградила служанку звонкой затрещиной. – Убить тебя мало, негодяйка.
– Чего подслушиваю? Задремала я, – тараща глаза, проговорила Цюцзюй. – Чего ты пристаешь!
Их услыхала Цзиньлянь.
– С кем ты там? – спросила она Чуньмэй.
– Я одна, – отвечала Чуньмэй. – Велю вон ей калитку запереть, а она ни с места.
Так Чуньмэй не выдала Цюцзюй, и та, протирая глаза, пошла запирать калитку. Чуньмэй же забралась на кан, сняла головные украшения и легла спать, но не о том пойдет речь.
Да,
Заплачет иволга беспечная, что день рассветный луч утратил. Кукушка, птица бессердечная, и та тоскует на закате.Тем и кончился этот день, а на другой день по случаю рождения Цзиньлянь прибыли жены приказчиков Фу, Ганя и Бэнь Дичуаня, жена Цуй Бэня – Дуань Старшая, жена У Шуньчэня – Чжэн Третья и жена У Второго. Симэнь же вместе с шурином У Старшим и Ин Боцзюэ, одетые в парадные платья, гордо подняв головы, вскочили на коней и, окриками разгоняя зевак, отбыли на пир к тысяцкому Хэ.
На пиру собралось множество чиновных гостей, которых услаждали четыре певицы и группа забавников. Среди приглашенных был и столичный воевода Чжоу. Пир продолжался до вечера. Симэнь, вернувшись, направился в передние покои, где провел ночь с Жуи.
Десятого женам чиновников были разосланы приглашения на пир по случаю праздника фонарей.
– На пир двенадцатого числа надо бы пригласить свояченицу Мэн Старшую и из-за города мою старшую сестру, – обратилась Юэнян к Симэню. – А то потом узнают, обидятся, что не позвали.
– Ты бы раньше сказала, – заметил Симэнь и велел Чэнь Цзинцзи написать еще два приглашения, а Циньтуну отнести их.
Подозрительная Цзиньлянь, услыхав их разговор, пошла к себе и настояла, чтобы мать собиралась домой.
– Что это вы так торопитесь, бабушка? – спрашивала ее Юэнян. – Погостили бы у нас.
– Праздники, сестрица, а дома ребенка не на кого оставить, – пояснила Цзиньлянь. – Ей лучше домой пойти.
Тогда Юэнян сейчас же преподнесла старухе две коробки сладостей и гостинцев к чаю, а помимо того дала цянь серебра на паланкин. После угощения Юэнян вышла проводить старую Пань.
– На праздничный пир она только богатых родственниц приглашает, – обращаясь к Ли Цзяоэр, говорила Цзиньлянь. – А мою старуху поскорее бы выпроводить, чтобы глаза не мозолила. Чего ей тут делать! Гостьей не назовешь – одета бедно, на кухарку тоже вроде не похожа. Только раздражение вызывать …
Симэнь отправил Дайаня с четырьмя приглашениями. Одно было адресовано госпоже Линь, другое – госпоже Хуан, супруге Вана Третьего. Одно приглашение слуга передал в заведение певицам Ли Гуйцзе, У Иньэр, Чжэн Айюэ и Хун Четвертой, а последнее – певцам Ли Мину, У Хуэю и Чжэн Фэну.
В тот же день из Восточной столицы неожиданно воротил Бэнь Дичуань. После того как умылся, причесался и переоделся, он поспешил к Симэню. Отвесив земные поклоны, вручил хозяину ответ от начальнику императорского эскорта Ся.