Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (???)
Шрифт:
– Поздно! Домой пора.
– Ну чего ты людям покоя не даешь? – крикнула Цзиньлянь. – Все торопит и торопит!
Она позвала Чуньмэй и остальных служанок, и все стали собираться в обратный путь. Тетушка Фэн проводила их до ворот.
– А где ж Пинъань? – поинтересовалась Пинъэр.
– Его до сих пор нет, – отвечала тетушка. – Частенько приходится мне, старухе, в ночь, а то и за полночь, к воротам выходить, ему отпирать.
– Пинъань с батюшкой к дяде Ину ушел, – сказал Лайань.
– Тогда запирай ворота и ложись спать, – наказала Пинъэр. – Не придет он нынче. Не станет
– Вы ж хозяйка моя, матушка, – говорила старуха. – Как же я могу зазнаваться?!
– Ну, хватит болтать. Завтра утром приведи сестрице Второй служанку, слышишь?
Старуха заперла ворота, а женщины пошли домой.
Когда они приблизились к воротам, раздался крик тетушки Хань. Она жила рядом в пристройке. Муж ее, мусульманин Хань, нанялся к смотрителю казенных конюшен и был в отлучке. Тетушка Хань вышла с домашними развеяться. Когда же она вернулась навеселе, оказалось, что в дом забрались воры, украли у нее собаку и кое-что из вещей. Она уселась посреди улицы и начала спьяну осыпать бранью прохожих.
Женщины замедлили шаги.
– Ступай позови тетушку Хань, – обратилась Цзиньлянь к Лайаню. – Узнаем в чем дело.
– Что с тобой? – спросили они тетушку, которую вел слуга.
Тетушка Хань не спеша сложила руки и, отвесив всем поклоны, начала:
– Милостивейшие сударыни! Слушайте! В песне душу изолью. Спою вам на мотив «Резвится дитя»:
Чудный праздник блаженство дарит,
Новогодняя ночь, фонари…
Юйлоу и остальные, выслушав романс, достали кто серебра, кто фруктов и протянули тетушке Хань.
– Позовите зятя Чэня, – наказали они Лайаню. – Пусть доведет ее до дому.
Чэнь Цзинцзи тем временем заигрывал с Хуэйлянь и так увлекся, что не захотел ее покидать. Тогда Цзиньлянь велела Лайаню отвести тетушку, наказав ей:
– Приходи завтра утром. Белье мне постираешь. А я батюшке скажу. Он тебя в обиду не даст.
Тетушка Хань, рассыпаясь в благодарностях, ушла, а женщины направились к воротам. Тут им повстречалась жена Бэнь Дичуаня. На ней была красная кофта, темная атласная безрукавка и нежно-зеленая юбка, а на голове красовался расшитый золотом платок.
– Не откажите в любезности, сударыни, зайдите в холодную хижину на чашку чая, – улыбаясь и отвешивая поклоны, приглашала их жена Бэня.
– Премного благодарны за приглашение, но мы и так задержались у ворот, – отказывалась Юйлоу, – долго жалобы тетушки Хань выслушивали. А уж поздно. В следующий раз.
– Ну что вы! – упрашивала жена Бэня. – Надо мной смеяться будут. Скажут, и чашкой чая не угостила.
Наконец, ей удалось их зазвать. Перед входом у нее был сооружен алтарь с изображениями бодхисаттвы Гуаньинь и восьми преград[5], а рядом святого Гуаня[6]. Над дверью висел фонарь-снежинка, а в комнате на столе стояли два обтянутых шелком фонаря и новогодние фрукты. Вошедшие сели, и хозяйка позвала дочь Чжанъэр. Появилась четырнадцатилетняя девушка и, отвесив земной поклон, подала чай. Юйлоу и Цзиньлянь подарили ей по две веточки
У ворот их встретил Лайсин.
– Батюшка возвратился? – спросила Цзиньлянь.
– Нет, еще не пришли, – ответил слуга.
Женщины остановились у ворот. Цзинцзи пустил на прощанье потешные огни – две огненных хризантемы, орхидею и золотую чару на серебряной подставке[7]. Женщины удалились в дальние покои.
Симэнь Цин вернулся в четвертую ночную стражу.
Да,
Хмельной не заметишь, как спустится тьмаИ месяца серп заслонят терема.Чэнь Цзинцзи не без умысла заигрывал на прогулке с Цзиньлянь и остальными женщинами, а потом перебрасывался шутками с Хуэйлянь. На другой день утром он в лавку не пошел, а направился прямо к Юэнян. Она отбыла в буддийский монастырь возжигать благовония, и Цзинцзи застал у нее лишь Цзяоэр и Цзиньлянь, занимавших тетушку У. После чаю стоял неубранный стол. Цзинцзи, поклонившись, сел.
– А ты, зятек, хорош, – обратилась к нему Цзиньлянь. – Попросили тетушку Хань проводить, а ты ни с места. Знай, с Хуэйлянь зубоскалит, язык чешет. Хорошо, слуга отвел. С чего это ты так разошелся? Вот придет матушка Старшая, я ей скажу.
– И вы еще меня упрекаете? – начал Цзинцзи. – Да у меня вчера и так поясница не разгибалась. То с вами гулял, то на Львиную да обратно. Посчитайте, сколько пришлось отшагать! Не хватало еще жену басурмана этого провожать. Слуга отвел и очень хорошо. Только прилег, уж рассветает. Едва встал.
Из монастыря возвратилась Юэнян, и Цзинцзи отвесил ей поклон.
– Что это вчера пьяная Хань так ругалась? – спросила Юэнян.
Цзинцзи рассказал, как к Хань забрались воры и украли собаку, как она села средь улицы, заголосила и принялась осыпать всех бранью.
– Утром у ней муж вернулся, – продолжал Цзинцзи. – Задал наверное, хорошую взбучку. Она до сих пор не встает.
– Хорошо, мы ее уговорили и домой отвели, – вставила Цзиньлянь, – а то посмотрел бы батюшка, какая она была.
Юйлоу, Пинъэр, дочь Симэня, а с ними и Цзинцзи пошли пить чай в покои Юэнян. Потом дочь Симэня ушла к себе и обрушилась на Цзинцзи:
– Чего это ты вдруг с Лайвановой женой зубоскалишь, а? Или тебе жить надоело, арестантское отродье? А вдруг отец узнает, ей-то ничего не будет, а тебе умереть спокойно не даст.
В тот день Симэнь Цин долго спал, а как только проснулся, ему доложили о прибытии господина Цзина, назначенного военным комендантом[8]. Симэнь быстро причесался, обвязал голову повязкой и, приодевшись, вышел в залу, где принимал гостя, наказав Пинъаню подать чай.
Тем временем на заднем дворе царило оживление. Хуэйлянь, Юйсяо и Сяоюй играли на семечки. Сяоюй села верхом на Юйсяо и кричала:
– Ах ты, негодница! Проиграла, а теперь увертываешься? Хуэйлянь, поди подержи ее за ногу. Я ей покажу!