Цветы тянутся к солнцу
Шрифт:
Какая девушка устоит, глядя на молодого черноусого красавца в лихо заломленной каракулевой шапке, когда тот подъезжает к дому в дорогом экипаже, на горячих лошадях?
Фатыйха не устояла… и скоро пожалела об этом.
Хусаин ездил на хороших лошадях, возил самого бая или его родню. Бывал он с хозяевами и на ярмарках, и на даче, и по гостям ездил. В одежде с барского плеча он всегда выглядел франтом и очень гордился этим. На других байских слуг Хусаин смотрел свысока, ни с кем не дружил, и они с ним не дружили. Они-то знали, что черноусый франт всего-навсего
Зато дома Хусаин важничал как хотел. Он покрикивал на жену, на старшую дочь — Ханифу, на младшую — Газизу, не терпел возражений, а порой и рукам давал волю.
А время шло. Каракулевая шапка износилась, в усах появилась седина, лицо избороздили морщины. На работе он вел себя тихо, зато дома год от года с ним становилось труднее. Ссоры все чаще возникали в семье, и только мягкий характер Фатыйхи да ее молчаливость не давали этим ссорам разрастись в скандалы.
Вот и сейчас, как только Газиза переступила порог, Фатыйха взяла ее за руку и молча увела к себе за перегородку. А Хусаин, подняв голову, только и успел сказать два слова:
— Пришла, гулена!
Фатыйха стянула с рук озябшей дочки мокрые рукавички, положила их на печку, помогла девочке расстегнуть пуговицы на бешмете, с которыми та никак не могла справиться закоченевшими пальцами. Потом мать усадила дочку на нары поближе к теплой печке и только тогда сказала с упреком:
— Ну как же можно ходить так поздно? Время беспокойное, все может случиться. И отца нехорошо расстраивать: и так натерпелся он. Не нужно так делать, дочка!
— Ладно, — согласилась Газиза.
— Ну, а как там Ханифа? Уже вернулась с работы?
— Не знаю; наверное, вернулась. Я от них еще днем ушла.
— Да где же ты была столько времени? — испугалась Фатыйха.
— А мы ходили искать отца Матали.
Фатыйха не стала спрашивать дальше. Она боялась, что дочь такое расскажет, что старик опять расшумится.
— Ладно, — сказала она, — сиди грейся пока, скоро ужинать будем.
Не успели они сесть за стол, раздался стук в дверь, и вошел Исхак, и Газизе показалось, что сразу стало вдвое теснее в их и без того тесной комнате. Уж очень большой и широкий был дядя Исхак.
Ружья у него не было. Не было и той суровости на лице, с которой так недавно он загородил дверь перед Газизой. Посмотришь — большой деревенский мужик, вроде: тех, что приезжают на хлебный базар: такая же дубленая шуба на нем, и так же рукавицы засунуты за пояс, и шапка так же надвинута на глаза. Вот только кнута нет.
— Мир вашему дому! — поприветствовал Исхак хозяев.
Хусаин поднял голову, ответил на приветствие.
— Вот встретил я дочку твою, Хусаин. Хорошая девочка растет. Удивился я! Когда, думаю, успел такую вырастить? Давно ли вот такой была… — Исхак показал рукой, какой была Газиза, и подсел на нары около Хусаина. — Ну, как живешь, старина?
— Живу кое-как…
Газиза ждала, что отец расскажет о том, как его забрали в тюрьму и как отпустили, но он не сказал об этом ни слова.
— А
— Да где же еще? Кому Хромой Хусаин нужен? Спасибо, что не гонят.
Хусаина не зря прозвали Хромым. Как-то давно еще объезжал он жеребца для бая и попал под телегу. Нога сломалась. Потом она срослась, но неровно: одна осталась короче другой и Хусаин заметно припадал на нее. Из Красавца Хусаина превратился он в Хромого Хусаина. Да, может, и к лучшему. Были бы ноги здоровые, давно бы угнали его на войну…
Как раз в тот год, когда это случилось, Исхак тоже служил у бая Гильметдина. Но прослужил он недолго. Повздорил как-то с хозяином и ушел работать на шабановскую фабрику. С тех пор пути их разошлись.
— Да, — сказал Исхак, помолчав. — Когда я ушел от бая, и тебе бы уйти… Тогда самое время было.
— А что толку? Вот ты-то ушел, так тоже не больно разбогател.
— Разбогатеть не разбогател, да зато ума нажил. Глаза открылись, как на фабрику попал.
Фатыйхе интересно было послушать, о чем говорят мужчины. Прикрыв платком рот и нос, она прислонилась к печке, но тут же испуганно вздрогнула от грубого окрика мужа:
— Готовь чай… Чего тут торчишь!
Фатыйха подала дочери полкаравая хлеба, завернутого в клетчатую салфетку, и велела отнести на стол. Потом, не выходя из своего закутка, протянула ей чашки с блюдцами. Достала из котла горячей картошки.
На столе, покрытом клетчатой скатертью, Газиза расставила пожелтевшие от чая, украшенные черными узорами трещин чашки, положила хлеб перед отцом. Фатыйха внесла самовар.
Мужчины молчали. Исхак сидел, наблюдая за Газизой, неслышно сновавшей между столом и печкой.
— А ты все такой же, старина, — сказал наконец Исхак. — Плохо ты живешь. Не обижайся, я правду говорю. С людьми ты никогда не ладил, это я знал. А ты, оказывается, и дома такой же.
— Не я такой, жизнь такая, — вздохнув, сказал Хусаин.
— А мы вот о том и хлопочем, чтобы жизнь другую сделать. Ты что, не видишь: народ поднялся. Вот закончим войну, возьмем власть в свои руки — все по-другому пойдет.
— Ишь чего захотели, — сказал Хусаин с усмешкой, — войну кончить! Вон сын Гильметдин-бая говорит, что, пока не победим немцев, конца войне не будет. А как их победишь? Они уж, говорят, и до Казани добрались, взорвали пороховой завод. Слышал небось?
— Слышать-то слышал, только сплетни это. Немцы тут ни причем.
— Ты слышал, а я видел, — перебил Хусаин. — У меня там зять остался. Говоришь, я с людьми не лажу. Тебе бы мое горе — посмотрел бы я, как бы ты ладил!
— Слышал я о твоем горе. Горе большое, а все равно ты слушай, что народ говорит, а не то, что баи болтают.
— Как не слушать? Господь дал нам уши, чтобы слушать. Хозяйский сын — человек образованный. Знает, наверное, что говорит. А нам откуда знать?
— Откуда? — спросил Исхак. — А вот откуда.