Д`артаньян - гвардеец кардинала. Книга вторая
Шрифт:
– Быть может, это несовместимо с дворянской честью – хотя, как знать… – сказал Рошфор. – Быть может, бог меня когда-нибудь покарает за то, что я дерзнул устраивать судилище от его имени… Но, оказавшись когда-нибудь перед лицом божьим, я обязательно произнесу: «Господи, твоя воля, но я не видел другого способа остановить это чудовище…» И пусть он судит не по грехам нашим, а по милосердию своему. Один бог не обманывает и не обманывается… Вы считаете, что я не прав, д’Артаньян?
Вместо ответа гасконец порывисто схватил его руку и пожал ее, вновь почувствовав, как слезы ползут по щекам, туманя взгляд, и все вокруг расплывается – убогий номер провинциальной гостиницы, мертвая женщина на полу, жесткое лицо его друга…
…Анну похоронили на небольшом провинциальном кладбище в городке Можерон, возле церкви Сен-Мари. Но ничего на этом не кончилось: когда они, все четверо, молча покидали погост, у входа д’Артаньян увидел незнакомых всадников в синих плащах.
Передний сказал, дождавшись, когда гасконец выйдет за ограду, с освященной земли:
– Я – граф де Коменж, капитан гвардии королевы. Именем короля вы арестованы, шевалье д’Артаньян. Позвольте вашу шпагу.
– Извольте, – сказал гасконец, медленно снимая перевязь через голову. – Не объясните ли причину?
– Причину вам объяснят в Париже, куда мне велено вас немедленно доставить, – сказал де Коменж вежливо. – Откровенно говоря, я не знаю ее сам.
– Мои друзья…
– Приказ касается только вас одного.
– Ну что же, друзья мои, – сказал д’Артаньян, оборачиваясь и прощаясь выразительным взглядом с Рошфором, Каюзаком и де Вардом. – Я выходил невредимым из стольких переделок, что не особенно беспокоюсь и на этот раз. А впрочем… Впрочем, теперь мне все равно…
И, прежде чем сесть в седло заботливо подведенного к нему коня, он оглянулся на кладбищенскую ограду и кресты за ней, в глубине души не уверенный, что когда-нибудь увидит их еще.
Глава семнадцатая
О справедливости королей
– Меня не зря называют Людовиком Справедливым, – сказал король, его христианнейшее величество. – Могу вас заверить, шевалье д’Артаньян, если есть доводы в пользу вашей невиновности, они непременно будут выслушаны.
– Я думаю, трудно будет подобные доводы найти, – тихо произнесла королева.
– И тем не менее, сударыня, мы обязаны выслушать и оправдания наряду с обвинениями, – сказал король с некоторой скукой на лице.
Д’Артаньяну показалось, что его величество не особенно и заинтересован в любом исходе дела, как бы оно ни обернулось. Ясно было, что король вновь пребывает в тенетах скуки. Он ненавидел супругу по известным посвященным причинам, а на д’Артаньяна определенно злился за приснопамятный эпизод в ратуше. «Он простить мне не может, что я не оправдал его надежд тогда, – подумал гасконец. – Ему непременно, как многим слабодушным людям, требуется веское основание. Не хватает решимости своей волей казнить опостылевшую супругу, будь она хоть трижды виновна, как делал Генрих Восьмой Английский, или попросту развестись с изменницей, как поступил Генрих Четвертый Наваррский, – просто оттого, что такова монаршая воля, не подлежащая обсуждению и не требующая никаких таких веских оснований и мотивов. Бог ты мой, кто нами правит… Но любой другой из известных мне наперечет претендентов будет еще хуже, хотя бы оттого, что в гордыне своей вознамерится обойтись без кардинала Ришелье, единственной надежды Франции…»
Он стоял, печальный и повзрослевший, устало глядя на этого незначительного человека, почти ровесника, который как человек не значил, в общем, ничего, а вот как символ значил столь много, что это перевешивало все другие соображения. Страха не было. Была совершеннейшая пустота в душе, частица которой навсегда осталась на провинциальном кладбище у Можерона, за церковью Сен-Мари.
– Позволительно ли будет спросить, в чем вы меня обвиняете, ваше величество? – произнес он, видя, что король не намерен облегчать ему задачу.
– Я вас ни в чем не обвиняю, – чуть сварливо отозвался король. – Но вот ее величество…
– В таком случае, позволительно ли мне будет задать тот же вопрос ее величеству? – сказал гасконец с поклоном.
Анна Австрийская, прекрасная и надменная, невозмутимая и гордая, холодно вымолвила, глядя куда-то мимо него:
– Я обвиняю этого человека в том, сударь, что он в компании таких же висельников, как сам, убил мою кастеляншу и камеристку Констанцию Бонасье – с заранее обдуманным намерением и умыслом. Свидетелей более чем достаточно, убийцы были столь наглы, что не скрывались вообще… Можно, конечно, упомянуть еще и об осквернении монастыря Труа-ле-Ан, но и убийства Констанции Бонасье с лихвой достаточно, чтобы отправить этого человека на плаху…
– Мне позволено будет защищаться? – с величайшим почтением осведомился д’Артаньян у ко– роля.
– Если у вас получится, – почти отрешенно ответил тот.
– Смею думать, – сказал гасконец. – Я начал бы с того, что ее величество пребывает в некотором заблуждении относительно помянутой Констанции Бонасье. Собственно говоря, никакой Констанции Бонасье на свете не существовало вовсе. Нет, я в своем уме, ваше величество. Констанция Бонасье – это маска, миф, такая же подделка, как фальшивая монета. На самом деле жила-была на свете женщина по имени Камилла де Бейль, она же графиня де Рошфор, – дворяночка из захудалых, в четырнадцать лет заклейменная венецианским судом как пособница отравителя, не разоблаченная до конца по недостатку прямых улик; в шестнадцать вышедшая замуж за графа де Рошфора, а еще через полгода попытавшаяся его убить. Когда она выходила за мэтра Бонасье, она все еще оставалась законной женой графа де Рошфора, так что, с точки зрения французских законов, никакой Констанции Бонасье, супруги галантерейщика, не существует вовсе. Была только двоемужница графиня Камилла де Рошфор… Она зарабатывала на жизнь, подсыпая безотказный и не вызывающий подозрений яд людям, которые мешали заказчику. Меня самого она пыталась отравить дважды. Когда она убила женщину, которую я любил, мы настигли ее и угостили ее же собственной отравой…
Он говорил и говорил, видя, что король все более и более увлечен услышанным. Он приводил имена и подробности, рассказывал о том, чему был свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и смерти мужа Анны, о событиях в монастыре Труа-ле-Ан, о двух бокалах вина на шатком гостиничном столе…
– Самое смешное во всей этой истории, ваше величество, – сказал он, глядя на королеву, – что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно вами…
– С ума вы сошли, шевалье? – взгляд Анны Австрийской был ледяным.
– Извольте убедиться, – сказал д’Артаньян, протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долго таскали под одеждой и Камилла, и он сам. – По-моему, имя здесь не проставлено, так что это – открытый лист…
Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное ею самой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал документ гораздо дольше. Потом рассмеялся – негромко, неприятно, зло.
– В самом деле, сударыня, – сказал он уже без тени хандры. – Шевалье д’Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в кармане подписанное вами разрешение творить, что угодно…