Да будет Человек (Fiat Homo) (Песнь для Лейбовица, Часть 1)
Шрифт:
Продолжая петь, паломник достал сухарь и кусок сыра. Он умолк и, встав на мгновение, выкрикнул на местном наречии:
"Будь благословен Адоной Элохим, Царь всего сущего, дающий хлебу произрастать из земли"; его гнусавый крик сильно смахивал на мычание. Потом старик снова сел и начал есть.
Этот странник уже давно в пути, подумал брат Френсис, ибо сам он не знал по соседству государств, управляемых правителем с таким незнакомым именем и такими странными притязаниями. Старик совершает паломничество в покаянии, предположил брат Френсис, - может быть, к "святилищу"
Путник жевал хлеб и сыр, не спеша; и по мере того, как тревога послушника стихала, ему все труднее было сохранять неподвижность. Обет молчания во время поста не дозволял ему разговаривать со стариком; а если он оставит свое убежище за камнями прежде, чем уйдет старик, тот, конечно, увидит или услышит послушника. Уходить же отсюда до окончания поста юноше запрещалось.
Все еще слегка колеблясь, брат Френсис громко откашлялся и выпрямился.
Хлеб и сыр выпали из рук паломника. Старик схватил свой посох и вскочил.
– Ты чего это подкрадываешься!
Он угрожающе замахнулся посохом на фигуру в капюшоне, поднявшуюся из-за груды камней. Брат Френсис заметил, что на толстом конце посоха был шип. Послушник в высшей степени учтиво поклонился, но это не произвело на незнакомца никакого впечатления.
– Оставайся там, где стоишь!
– каркнул он.
– Не подходи, урод! У меня для тебя ничего нет кроме сыра, вот, возьми. Может, тебе нужно мое мясо, так у меня лишь кожа да кости, но без боя я их не отдам. Уходи! Уходи отсюда!
– Подожди...
Послушник запнулся. Милосердие или хотя бы простая вежливость допускали нарушение обета, если этого требовали обстоятельства; но всякий раз, когда приходилось принимать подобные решения, брат Френсис нервничал.
– Я не урод, добрый простак, - продолжал юноша, употребив вежливое обращение. Он откинул капюшон, чтобы видно было его монашескую стрижку, и протянул свои четки.
– Ты знаешь, что это?
Паломник, как приготовившаяся к прыжку кошка, несколько мгновений изучающе смотрел на обожженное солнцем юное лицо послушника. Ошибку старика можно было понять.
Нелепые создания, рыскавшие по пустыням, часто надевали капюшоны, маски или широкие одежды, чтобы скрыть свое уродство. Среди них встречались уроды не только физические, были и такие, что считали путешественников подходящим средством пропитания.
После быстрого и внимательного осмотра паломник распрямился.
– А... Ты из этих.
– Он стоял, опираясь на посох, и хмурился.
– Это вон там что. Монастырь Лейбовица?
– спросил он, указывая на тесную кучку домов, темневшую далеко на юге.
Брат Френсис вежливо поклонился и утвердительно кивнул.
– Что ты делаешь в этих развалинах?
Юноша подобрал среди камней кусочек мела. Маловероятно, что старик грамотный, но брат Френсис решил попробовать. Простонародные диалекты не имели ни алфавита, ни орфографии, поэтому он нацарапал на плоском большом камне латинские слова:
"Послушание. Уединение. Молчание" и затем пониже написал эти слова на древнеанглийском. И несмотря на большое желание поговорить с кем-нибудь, послушник все же надеялся, что старик поймет надпись и оставит его в одиночестве накануне завершения поста.
Старик криво усмехнулся, взглянув на надпись. Его смех больше был похож на блеяние.
– Хе-хе, все еще пишете шиворот-навыворот, - сказал он. Но если он и понял слова, то не удосужился принять их к сведению. Старик отложил посох, снова сел на камень, подобрал с песка хлеб и сыр и стал счищать с них грязь. Френсис облизнул губы и отвернулся. С тех пор, как начался Великий пост, юноша не ел ничего, кроме кактусов да горсточки высохших зерен; когда дело касалось испытаний, предписанных послушнику, правила поста и воздержания были весьма строги.
Заметив эти переживания, паломник отломил хлеба и сыра и предложил их брату Френсису. И хотя организм юноши страдал от недостатка влаги, его рот мгновенно наполнился слюной. Глаза не могли оторваться от руки, протягивающей пищу. Вселенная сузилась; в самом ее центре царило чудное лакомство: грубого помола хлеб и сыр с налипшими песчинками. Дьявол, вселившийся в послушника, сделал шаг правой ногой, затем левой, дьявол завладел рукой, и юноша прикоснулся к руке паломника. Пальцы ощутили хлеб, они как бы даже попробовали его на вкус. Невольная дрожь пробежала по изнуренному телу. Послушник закрыл глаза и увидел, как отец настоятель свирепо смотрит на него и взмахивает хлыстом из бычьей кожи.
– Изыди, сатана!
– прошипел он, отпрыгнув назад и бросив еду. Потом внезапно окропил старика святой водой из крошечного пузырька, спрятанного в рукаве. Перегревшийся на солнце мозг послушника в этот момент не делал различия между старым паломником и Лукавым.
Эта неожиданная атака на силы Зла и Искусительства не имела немедленных сверхъестественных последствий, но несверхъестественные результаты не замедлили сказаться. Паломник Вельзевул не превратился в облако серного дыма, но зато зарычал, побагровел и с диким воплем бросился на Френсиса. Френсис побежал прочь, но запутался в складках туники; и удар посоха с шипом не достиг послушника только потому, что враг его забыл надеть сандалии. Атака хромого старика закончилась неудачным прыжком. Казалось, он вдруг вспомнил о раскаленных камнях, куда ступали его босые ноги, он остановился в раздумье. Когда брат Френсис оглянулся, то увидел, что паломник на цыпочках скачет назад, в прохладу.
Он наблюдал, как юноша высматривал подходящие камни, руками замерял их, браковал один и тщательно выискивал другой и, спотыкаясь, волочил за собой. Он протащил один камень несколько шагов и вдруг присел, уронив голову на колени, явно стараясь не потерять сознание. Он некоторое время посидел задыхаясь, потом снова встал и покатил камень к месту постройки. Он продолжал и продолжал свою работу, и паломник смотрел уже не со злостью, а с изумлением.
Пылающее солнце посылало свое полуденное проклятие выжженной земле и предавало анафеме любую влагу. Френсис трудился, не обращая внимания на жару.