Да будет воля твоя
Шрифт:
— Ночь в день — и сна нет, князь Василий.
Голицын закашлялся с надрывом. Наконец успокоился, вытер слезы:
— Может, смиримся, владыка, пусть будет, как того Жигмунд желает?
— Не гневи Бога, Василий! Что о нас на Москве скажут? И как, ты мыслишь, Жигмунд из Варшавы Русью станет править? Нет уж, не будет на то согласия, и смертью нас не устрашат.
— Не смерти боюсь, владыка: умру, аки пес бездомный.
— Не ропщи и не о себе думай, о Руси, о вере нашей! — Филарет поднял палец. — Коль превозможешь себя, легче на душе станет…
Сыро и в королевском дворце. Холодно Сигизмунду. Он уселся в глубокое кресло, протянул ноги к камину. Ярко горят березовые дрова, гудит огонь. Постепенно король согревается и только все еще спиной чувствует сырость. Сигизмунд поводит плечами, тянет скрипуче:
— Когда мы взяли Смоленск и у нас в руках ключи от России, я отозвал из Ливонии гетмана Ходкевича. Он отправится на Русь и усмирит тех, кто отказался присягнуть крулю Речи Посполитой.
Скрестив руки, Лев Сапега смотрит Сигизмунду в затылок.
— Ваше величество, настает пора говорить со шведами языком пушек. Они возводят укрепления на побережье Балтики. Шведы попирают землю новгородцев, а Делагарди стучит в ворота Новгорода.
Сигизмунд вдруг вспомнил:
— Ваш племянник, канцлер, поступает, как шляхтич перед рокошем.
— Староста усвятский верен своему крулю.
— Так ли?
Повременив, Сапега спросил:
— Не примет ли круль послов из Московии?
— Если они назовут меня государем.
— Московиты упрямы.
— Они не хотят моей милости? А есть ли сегодня Россия, мой канцлер? Мои гусары гарцуют по московским улицам и живут в боярских хоромах. Я пошлю на шведов российских воевод!
— Осмелюсь возразить вам, ваше величество. Россию мало завоевать, ее еще надо подчинить. Москали не примут вас: вы круль Речи Посполитой и иной с ними веры.
— Мы обратим их в униатов.
— Москали не примут унии, ваше величество.
— Канцлер забыл Брестскую унию.
— Но, ваше величество, та уния подписывалась на земле Речи Посполитой, а украинские магнаты мнили себя польским панством. Не устояли и попы. Но московские попы не согласятся на унию. Коронный гетман рассказывал о московском патриархе Гермогене. А этот митрополит Филарет?
Король прервал канцлера:
— Там, где власть употребляют, не требуется уговоров. Станислав Жолкевский о том забыл. Ошибку коронного исправит гетман Ходкевич.
— Ваше величество, москали готовы принять на царство королевича, если он возьмет их веру.
Сигизмунд ответил резко:
— Вельможный канцлер, разве вам не известно мое желание? Россия должна стать частью Речи Посполитой…
Повстречав Станислава Жолкевского, Сапега передал ему разговор с Сигизмундом. Коронный покачал головой:
— У круля помутился рассудок…
Конец ночи, но рассвет не тронул неба. Морил предутренний сон, навязчивый, крепкий. Ополченцы продвигались осторожно, бесшумно. Артамошка шел впереди, плотно запахнув короткий тулупчик. Сторожевая башня Китай-города наплывала сказочным великаном, горящие факелы в бойницах ровно огромные глазницы.
Акинфиев потянул топор из-за кушака, прислушался. Перекликались польские сторожа, стрельнула с кремлевской стены пушка, и под ее раскат отряд ополченцев ворвался в башню. Она наполнилась людьми, криком, звоном металла, стрельбой, тупыми ударами. Чад и пороховые дымы окутали сражающихся.
По узким ступеням Артамошка поднимался на верхнюю площадку. Пятились ляхи, пытаясь достать саблями напористого мужика, но он крушил их топором, а вслед за Акинфиевым шли другие ополченцы…
Бой был коротким, но жестоким.
Прискакал Ляпунов, закричал:
— Не отдавайте башню, мужики!
И умчался в Белый город, где ополченцы очищали улицу за улицей, вышибли ляхов и немцев из Чертолья и Арбата, заняли укрепления на Козьем болоте, открыли ворота Девичьего монастыря.
Растревоженно гудели Китай-город и Кремль, строились роты и эскадроны.
— Эх, сколько их, вражьих детей, ядрен корень, — сказал Акинфиев, глядя через оконце башни на снующих ляхов.
Из-за Москвы-реки палили пушки ополченцев, их отряды закреплялись у стен Китай-города и Кремля.
Гетман Гонсевский сказал полковнику Струсю:
— Пан региментарь, то, что проклятые москали, тысяча им чертей, заняли сгоревший пустырь, имя которому Москва, полбеды, беда, если мы оставим в их руках Сторожевую башню. Скажите об этом ротмистру Мазовецкому…
И рота поляков и десятка два немцев вытеснили ополченцев из башни. Отошли они к Арбату, осмотрелись. Половина их полегла там, в Сторожевой.
Акинфиев развел костер, присел на корточки. Рядом остановился мужик в треухе с куском конины в руках:
— Пусти отогреться.
— Садись, аль места мало?
Увидел Артамошка мясо, почувствовал голод: вторые сутки во рту ничего не было. Мужик поделил конину пополам, протянул:
— Хошь в углях запекай, хошь на огне зажаривай.
Лошадь оказалась молодой, испеклась быстро. Заморил Акинфиев голод, разговорились, Мужика Фомой кличут, и родом он из Городца. Узнал, что Акинфиев в Нижний Новгород путь держит, обрадовался:
— Коль возьмешь с собой, товарищем буду…
Ополченские воеводы съехались на Воронцовском поле у князя Трубецкого. В избе натоплено, жарко, на Трубецком кафтан домашний, легкий, на Ляпунове рубаха белая, льняная, и только Заруцкий кунтуш не скинул, сидит красный, преет. А на столе вина в обилии, лосятина вареная, мясо дикого вепря жареное, румяное, жиром блестит, капуста белокочанная, квашеная.
Заруцкий пьет, не хмелеет, буравит острыми глазами Прокопия, а тот говорит: