Да будет воля твоя
Шрифт:
Из церкви пришел расстроенный.
— Акулинушка, — позвал жену, — я в Кракове аль в Варшаве?
Толстая розовощекая Акулина руками всплеснула:
— Уж не тронулся ль ты, Афоня, умом, в чужих странах пребывая? В Москве ты, родимый, в Москве!
— Коли в Москве, отчего повсюду речь польская? Куда ни сунусь — кунтуши да мундиры гусарские с крылышками, того и гляди взлетят. Тьфу! — сплюнул дьяк. — С виду почтенные: «За згором пана…» С разрешения пана, а чуть что, за сабли хватаются…
Пока Афанасий болел, определился к нему на постой ротмистр Мазовецкий, а к нему день и ночь гусары являются и бражничают.
Акулина в опочивальню к мужу придет, плачется:
— Бесстыжие, за стол лезут, рыла не перекрестив. А на девок, Афоня, зенки пялят.
Две дочери у дьяка, и обе в мать удались, сдобные, румяные. Афанасий Иванов просил Акулину:
— Ты уж за девками доглядай, упаси Бог, чего… Пущай постояльцу рыла не кажут, ино поднимусь — велю батогами кобылиц поучить… — Дьяк вздыхал, крестился: — Напасти-то какие.
А Акулина поддакивала:
— Самовольно по клетям лазят, меды пьют. Корми такую прорву, по миру пустят…
Когда дьяк в церкви поклоны отбивал, к возмущению прихожан, ввалились в храм два шляхтича. Шапок, не скидая и бряцая шпорами, потоптались у алтаря и вышли, громко переговариваясь. Афанасий хотел крикнуть им: шапки долой, — да ком в горле застрял. А и что им храм православный, коли они его за храм не чтут.
На службе в Посольском приказе дьяки и подьячие жаловались на бесчинства ляхов. Афанасий Иванов слушал, сокрушался, а когда подумал, чем все это может окончиться, страшно сделалось. Опасны во гневе российские мужики, возьмутся московиты за топор — достанется не токмо ляхам, но и боярам с дворянами, какие руку Владислава держат.
Москва присягала королевичу. И хотя будущий царь жил в Кракове и еще не заручился согласием отца, короля Сигизмунда, а послы российские не прибыли в Речь Посполитую, бояре и служилый люд московский по церквам клялись в верности будущему государю.
Народ роптал:
— Чудно, никто Владислава не видел, а в государи избираем. Он-то хоть веры какой?
— Латинянин, но, сказывают, в Москве православие примет.
— Козла в огород пущаем. Аль Русь боярами достойными обедняла?
— Кой это избрание? Избирают на соборе Земском, а Владислава кой-кто из бояр пожелал…
— Сядут нам ляхи на шею…
Но коронный гетман тех разговоров не слышал. Накануне в Москву вошли еще несколько отрядов коронного войска, и Жолкевский смуты не ждал. Он собирался ехать к королю вместе с московским посольством. Станислав Жолкевский намерился воспротивиться желанию короля сесть московским царем. Он, коронный гетман, опытный и мудрый воин, одержавший немало заслуженных побед, в том числе и тех, от которых зависела судьба Польши, никак не мог согласиться с мыслью Сигизмунда связать Русь с Речью Посполитой в единое государство. Тем паче чтобы Россия покорилась. Станислав Жолкевский всегда считал Московию страной загадочной, способной на непредвиденное, а потому и ехал к Сигизмунду. Коль сядет Владислав на царство, заключит мир, и Смоленск и порубежные земли останутся за Речью Посполитой.
С согласия Думы коронный назначил Гонсевского старостой московским и начальником Стрелецкого приказа.
Люд торговый и дворяне возмущались, а стрельцы едва не взбунтовались, насилу стрелецкие начальники уговорили. Но недовольство зрело:
— Ляха над россиянами возвели! Бояре не Москве служат, а королю!
А в стрелецких слободах один разговор:
— Испокон государь ставил над нами своего боярина ближнего, а ныне, видано ли такое, шляхтичу подчиняться!
Но паны без внимания, да еще похвалялись:
— Была Московия, теперь Речь Посполитая, и вы, москали, холопы круля нашего.
Гонорились паны, но для собственной безопасности в Кремле и Китай-городе шляхетские караулы выставили, а в Белом и Земляном городе заставы день и ночь бодрствовали, каждый воз обыскивали. Чуть кого заподозрят, в пыточную волокут, а иного, потехи ради, в Москве-реке топили.
В воскресенье возвращалась из кремлевской соборной церкви Блаженной Девы Марии жена дьяка Афанасия Иванова Акулина с дочерьми. Едва из Троицких ворот вышли, как на каменном мосту, что через речку Неглинную, остановили их конные гусары и давай озоровать, перевесились с седел, щупают, смеются. Акулина кричит, девки визжат.
Тут мужики набежали:
— Не замай!
Не успели гусары за сабли схватиться, как их с конями с моста в Неглинную столкнули, а расходясь, потешались:
— Охолоньте!
— И крылья не помогли…
Афанасий Иванов явился к Мстиславскому с челобитной на тех гусар, но князь дьяка побранил:
— Не майся дурью, Афанасий, да никому не сказывай, что из-за твоих девок сыр-бор, иначе беды не оберешься. Заступников твоих девок ищи-свищи, а дьяк вот он, бери его. Гонсевский велел сыскать тех разбойников, какие гусар едва не потопили. Уходи, дьяк, да язык держи за зубами.
И выпроводил Афанасия Иванова.
Поплелся дьяк домой, а на душе кошки скребут. Ему ли, дьяку Посольского приказа, правившему государственные дела во многих странах, наяву познавшему не только огорчения, но и повидавшему, как чужеземные кесари и короли с великим почтением выслушивали послов государя российского, видеть теперь, как хозяйничают в Москве ляхи и литва.
— Господи, — шепчет Афанасий, — доколь в позоре жить, зрить этакий срам?
За горькими раздумьями не заметил, как и дома очутился. Еще с улицы услышал, как в трапезной постоялец шумит, песни горланит, а едва дьяк порог переступил, навстречу выкатилась зареванная Акулина:
— Батюшки светы, ляхи собрались, жрут и пьют, ни стыда ни совести.
— Тьфу! — сплюнул в сердцах Иванов. — Да смолкни, пущай их подавятся. Дай-ка мне водки да груздей, авось на душе полегчает.
Дьяк в горнице кафтан скинул, а из трапезной вывалился ротмистр с кулявкой романеи. Тянет Афанасию:
— Во здравие круля нашего!
Дьяк руку Мазовецкого отвел, сказал недовольно:
— Не приставай, пан ротмистр, неможется мне.
И закрылся в опочивальне.
Ротмистр кулявку опрокинул, усы отер, гаркнул: