Да здравствует весь мир ! (О Льве Толстом)

Вересаев Викентий Викентьевич

Анна идет на свидание с Вронским.

"Получив письмо мужа, она знала уже в глубине души, что все останется по-старому, что она не в силах будет пренебречь своим положением, бросить сына и соединиться с любовником. Но свидание это все-таки было для нее чрезвычайно важно. Она надеялась, что это свидание изменит их положение и спасет ее. Если он при этом известии решительно, страстно, без минуты колебания скажет ей: брось все и беги со мной, она бросит сына и уйдет с ним".

Но у него во время объяснения с Анной мелькает мысль: "Лучше не связывать себя".

"Прочтя письмо, он поднял на нее глаза, и во

взгляде его не было твердости. Она поняла тотчас же, что он уже сам с собой прежде думал об этом. И она поняла, что последняя надежда ее была обманута".

Словами Вронский продолжает говорить о необходимости разрыва.

"Я надеюсь, - он смутился и покраснел, - что ты позволишь мне устроить и обдумать нашу жизнь. Завтра...

Она не дала договорить ему.

– А сын?
– воскликнула она.
– Ты видишь, что он пишет: надо оставить его, а я не могу и не хочу сделать это".

Вот только когда она вспомнила о сыне! Неужели не ясно, что сын не представлял такой уже неодолимой преграды для их соединения?

Во время этого же свидания Анна говорит:

"Для меня одно и одно - это твоя любовь. Если она моя, то я чувствую себя так высоко, так твердо, что ничто не может быть для меня унизительным. Я горда своим положением, потому что... горда тем... горда...
– Она не договорила, чем она была горда. Слезы стыда и отчаяния задушили ее голос".

О, если бы Анна действительно была горда!.. Будь она горда, уважай она свою любовь, - и она чувствовала бы себя "высоко и твердо", и понимала бы, что нельзя эту любовь волочить по грязи. Нет, она не горда. А гордости понадобится еще много, очень много.

Анна продолжает жить с мужем. Видается с Вронским вне дома, и муж знает про это. И Анна ждет, придет "что-то", от чего все изменится. Вронский, невольно подчиняясь ей, тоже ожидает "чего-то не зависимого от него, долженствующего разъяснить все затруднения". С негодованием Анна говорит Вронскому о муже:

"Это не человек, это министерская машина. Он не понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний..."

Но как же сама-то Анна не понимает, что она не жена Каренина? Как не понимает своей обязанности не ждать, а действовать?

Каренин говорит ей: "Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу, давши ей честный кров имени только под условием соблюдения приличий. Это жестокость?

– Это хуже жестокости, это подлость, если вы уже хотите знать!
– со взрывом злобы вскрикнула Анна.

– Нет!
– закричал он.
– Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость - бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!

Она нагнула голову. Она чувствовала всю справедливость его слов".

И все-таки остается жить у него! Живет, сама себя презирая, перенося скотские оскорбления от потерявшей регулятор министерской машины. И все менее способной становится она нести свою любовь "достойно", все больше грязнится и отрепывается любовь. Что-то в Анне меняется. Широко и цельно полюбившая женщина вянет, ссыхается. "Анна была совсем не та, какою Вронский видел ее первое время. И нравственно, и физически она изменилась к худшему. Она вся расширела, и в лице ее, в то время как она говорила об актрисе, было злое, искажавшее ее выражение. Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший

цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его".

Уж ему и ей одновременно является во сне зловещий мужик со взъерошенною бородою, маленький и страшный; он копошится руками в мешке с железом и говорит какие-то непонятные французские слова. В ужасе оба смотрят друг на друга.

"- Какой вздор! Какой вздор!
– говорил Вронский, но он сам чувствовал, что не было никакой убедительности в его голосе.

– Но не будем говорить. Позвони, я велю подать чаю...

Но вдруг Анна остановилась. Выражение ее лица мгновенно изменилось. Ужас и волнение вдруг заменились выражением тихого, серьезного и блаженного внимания. Он не мог понять значения этой перемены. Она слышала в себе движение новой жизни".

Как будто луч ясного света вдруг озаряет тьму, в которой бьется Анна. Зловещие предчувствия, презрение к себе и ужас отступают перед этим пробуждением цельной женщины, перед любовью, вдруг углубившеюся, вдруг ставшею светлой и серьезной, как жизнь.

Тот, в чьих руках воздаяние, смотрит на Анну, колеблет весы и ждет.

Анна родила. Произошла знаменитая встреча мужа и Вронского у ее постели. Анна порывает с мужем и решает уехать с Вронским за границу.

"Неужели это возможно, чтобы мы были, как муж с женой, одни, своей семьей с тобой?
– сказала Анна, близко вглядываясь в его глаза".

Может быть, это еще возможно. Но, во всяком случае, после всего, чем они так унизили и загадили свою любовь, для этого теперь требуется много, очень много силы и "гордости".

Они живут в Италии. Анна чувствует себя "непростительно-счастливою и полною радости жизни". "Разлука с сыном, которого она любила, и та не мучила ее первое время. Девочка, его ребенок, была так мила и так привязала к себе Анну, что Анна редко вспоминала о сыне". Но глубоко в душе воспоминание это непрерывно живет у нее. Они возвращаются в Петербург. "И чем ближе она подъезжала к Петербургу, тем радость и значительность свидания с сыном представлялась ей больше и больше. Ей казалось натурально и просто видеть сына, когда она будет в одном с ним городе". Но оказалось не так. Та "грубая властная и таинственная сила", которая помешала Каренину проявить пробудившиеся в нем человеческие чувства, - сила окоченелых понятий людских о добре и зле, - загораживает Анне дорогу к сыну. Незабываемо мучительна сцена свидания Анны с Сережей, когда ранним утром, подкупив швейцаров и лакеев, Анна, как воровка, пробирается в спальню сына. Она по-детски рыдает и целует мальчика, впивая "милый, сонный запах и теплоту, которые бывают только у детей", и твердит: "милый, милый Кутик!" - и бежит, заслышав шаги Каренина.

Нужна была великая сила и гордость, чтоб выдержать это надругательство над материнским своим чувством и не сломиться. У Анны этой силы не хватило. И вот происходит окончательный перелом на том месте, которое давно уже было надломлено: люди считают ее "потерянной женщиной", заставляют стыдиться перед собственным сыном, - хорошо! Ну да, она - "потерянная женщина". Пусть все смотрят!

Встает Достоевский, упивающийся муками и позором. Встает безвольный Дионис. Пропадает воля к борьбе с ужасами и тьмою жизни, тьма эта неудержимо тянет к себе, как огонь тянет ночную бабочку.