Данайцы
Шрифт:
Он не признал меня в лицо, документов же при мне не случилось никаких, кроме трепаной телефонной квитанции. (Впрочем, даже если бы при мне был паспорт, проку от него не вышло бы никакого. Даже наоборот: документы, переданные нам Александром по приземлении, хотя и с вклеенными нашими фотографиями, были выписаны на вымышленные фамилии. На те самые фамилии, на которые оформлялись перед стартом – во избежание каких-то там финансовых неурядиц – все наши с Юлией счета и собственность.) Я думал, что субчик тотчас откланяется. Однако он не только не ушел, но еще заказал за мой счет пива с маслинами. Потом попросил улыбочку, пару раз, стараясь захватить стол и полуголых девок у бара, щелкнул меня своей мыльницей и включил диктофон. Разговор у нас поначалу не клеился. Меня развезло, и я думал только о том, как бы скорей ретироваться. Однако каким-то образом субчику удалось разговорить
– Откуда, – говорю, – вам известно об этом?
– А вы читайте газеты…
– А не читаю, – говорю, – я ваших газет.
– Ну, хорошо, а вы хотя бы сознаете тот факт, что если вас действительно признают тем, за кого вы себя выдаете, вас немедленно арестуют?
– Меня? – уточняю, – героя космоса? За что?
– Это слух, но я заявляю с полной ответственностью: как только человек, который находится сейчас на пути к Юпитеру (я излагаю, так сказать, подцензурную позицию), так вот – как только этот человек вернется обратно, он будет арестован по подозрению в убийстве.
– Веселенькое, – говорю, – дело…
– Однако существует и другое, о котором пока мало кому известно.
– Какое?
– Дело о массовом убийстве на космодроме.
– Так… – Я налил себе очередную порцию. – Ничего себе «мало кому известно». Ведь вы же репортер? Кстати, и это дело на космодроме тоже собираются повесить… на героя космоса?
– Не знаю. – Субчик отхлебнул пива и подвинул диктофон поближе ко мне.
Я выпил рюмку и закусил маслиной. В голове у меня шумело так, что я уже не слышал прибоя. Полуголые девки за баром пели какой-то гимн.
– В таком случае, – говорю, – вашим фокусникам из прокуратуры следует придумать номер, когда один-единственный человек, а не целый взвод, расстреливает девятерых. В том числе малолетнего ребенка. И делает это не где-нибудь, а на собственном корабле. И не когда-нибудь, а за полчаса до старта. И не из одного ствола, а из нескольких… Но почему-то ваши фокусники из прокуратуры не торопятся с этим фокусом. Знаете, почему?
– Почему?
– Потому что у них есть основные вещдоки по этому расстрелу. Знаете, какие?
– Какие?
– Головы убитых накануне старта, в том числе башкой одного из палачей.
– Вы видели их?
– Кого?
– Убитых?
– Разумеется, видел.
– Зачем понадобилось отрезать им головы?
– А за тем, что пока еще ни одна спускаемая капсула не рассчитана на подобный перегруз.
– Вы сделали это?
– Что именно?
– Вы обезглавили их?
– Нет, конечно.
– А кто?
Зажмурившись, я помассировал глаза.
– Жена.
– Прекрасно. – Субчик взял диктофон, взглянул на дисплей и поставил обратно. – А узнали вы кого-нибудь из расстрелянных?
– Полковника… – Я откинулся на спинку стула. – Э-э… генерала из Центра подготовки и пердуна из прощальной комиссии.
– Из какой комиссии?
– Ну, одного из замов по старту и руководству полетом.
– Больше никого?
– Никого.
– Даже обоих замов начальника Генштаба?
– Вы серьезно?
– Ну, вам, знаете ли, виднее, – захохотал субчик. – Однако скажите вот что: именно потому что открылось это дело с расстрелом, вы считаете всю затею с Проектом полной аферой?
– Странно, – говорю, – что-то не припоминаю, когда я успел назвать Проект полной аферой.
Он – снова в смех:
– Да, видимо, и в самом деле вы не читаете прессу… Откройте глаза: истории вроде вашей уже выдвигаются на конкурсы.
– Ну, – говорю, – слава тебе господи. Отлегло от сердца. Вот и выдвиньте мою. Гонорар пополам.
– Хорошо! – Субчик прокашлялся в кулак. – Вот вам обоснование: издержавшиеся в прах державы заключают пакт о совместном исследовании космоса. Однако исследовать ничего не собираются, пускают налогоплательщикам пыль в глаза, а высвободившиеся денежки – на дыры в военных бюджетах. Это – раз. Обоснование номер два. Все то же самое, только фиктивным полетом наши архаровцы убивают двух зайцев: и денежки добывают, и от нежелательного балласта, тех самых поистратившихся штабистов, избавляются.
– Версия, – говорю, – номер три. Все то же самое, только… Скажем, женщина. Скажем, член экипажа. Экипажа, скажем так, никудышного, нужного для медийных прогулок перед стартом, а потом и вовсе для убой, для общей могилы со штабистами. Однако нате вам: один из авторов этой, как вы ее называете, аферы по уши влюбляется в этого члена экипажа. В эту, скажем, Елену Прекрасную. На волне чувств открывает ей всю с потрохами подноготную Проекта. Доходит не просто
Ну – и все в этом роде.
По ходу дела я напился до того, что опрокинул и испачкал кого-то за соседним столиком. Субчику не только пришлось выгораживать меня перед нагрянувшим нарядом, но и волочить затем до дома.
Честно говоря, я с трудом припоминаю ту нашу странную беседу и уже навряд ли скажу, что из вышеприведенного прозвучало на самом деле, а что я домыслил впоследствии. Однако практически ничего из того, что все-таки можно полагать в сухом остатке, не имеет отношения к похабной статейке, появившейся три дня спустя в одной из газет в рубрике «Очевидное-невероятное». Я в ней представлен как спивающийся пляжный выдумщик, и это, пожалуй, единственное, что можно считать правдой (как и отвратительную сальную рожу на фоне голых женских задниц). Мои откровения о Гагарине, якобы выжившем в авиакатастрофе, и прочая чушь об инопланетянах и младшем Кеннеди – абсолютная фальсификация. Целую неделю после статьи я ходил тише воды, ниже травы, ждал бог знает чего, но, можно сказать, обошлось. За вычетом того небольшого происшествия, что в почтовый ящик нам подбросили конверт с пачкой фотографий. На конверте была надпись красным маркером: «Quod licet Jovi», – а на фотографиях мы с Юлией – спящие в скафандрах в первом классе, спускающиеся в скафандрах по самолетному трапу, идущие в скафандрах по залу аэропорта, голосующие в скафандрах на обочине. Эти живописные виды, а также изрядно пожелтевшую газету с моим интервью я прячу от жены за книжным шкафом и просматриваю, когда на меня снова находит.
…Во всем доме сейчас пахнет отсыревшей штукатуркой. На моих запястьях прозрачные разводы мела. У тетушки Ундины, которая снимает комнату в пансионате на берегу, ночью никто не брал трубку. Буквально в первые же минуты грозы с потолка в спальне набежал полный таз. Юлия хотела звонить Карлу, и мне не оставалось ничего иного как лезть на второй этаж по приставной лестнице.
Дверь располагалась в боковом фасаде. Судя по вдавленному зигзагообразному следу на стене, когда-то к ней было пристроено добротное крыльцо с лестничным маршем. Я знал, как ревниво тетушка Ундина наблюдала подступы к своему «ласточкину гнезду», и, заглянув в заплывшее окно у двери, почувствовал легкий озноб, то есть представил, что увижу сейчас нечто из ряда вон, каких-нибудь закованных скелетов. Меня ждало разочарование. Этаж оказался загроможден старой негодной мебелью, потемневшими связками книг и залежами журнальных подшивок. Вдоль стен, перемежаясь листами фанеры, пылились репродукции картин и мутные короба с рассаженными на иглах бабочками и жуками. Единственное, что вызвало во мне тревогу и недоумение, были напольные часы с маятником – без стрелок на вмятом циферблате, они тем не менее продолжали идти, маятник их с мерным стуком двигался в застекленной полке. Вода хлестала из раскрытого чердачного хода, куда, в свою очередь, попадала через разбитое обломком ветви слуховое окно. Ртутные грозовые всполохи подсвечивали ее, точно на экране. Окно я приглушил подходящим по размеру куском фанеры, а ход запер.