Дантон
Шрифт:
Необходима смелость
Как-то раз, в конце августа, Дантон задумчиво брел по улице. Он видел бегущих людей и не замечал их; он слышал крики, но не вникал в их смысл. Когда, наконец, он очнулся, то понял, что попал в засаду. Тесным кольцом охватила его огромная толпа женщин – голодных, измученных, злых. Это были жены рабочих и ремесленников, матери и сестры юных солдат революции, несчастные, простаивавшие ночи у закрытых лавок в ожидании четвертушки хлеба или горсти фасоли.
Женщины были настроены решительно. Они узнали Дантона, и они знали,
В первый миг Жорж чуть не растерялся. Это были не парламентские дебаты, не споры в Исполнительном совете. Трибун видел разъяренные лица и сжатые кулаки, на его голову сыпались ругательства и проклятия. Нет, здесь не отделаешься обтекаемыми фразами.
Оттолкнув протянутые руки, готовые вцепиться в его редингот, Дантон вскочил на тумбу.
И первые его слова прозвучали с яростью, не меньшей, чем ярость нападавших. На ругательства он ответил еще более сочными, непристойными ругательствами. Его искаженное лицо превратилось в страшную маску…
Женщины оторопели и отхлынули.
Тогда, воспользовавшись передышкой, Жорж сбавил тон. Он заговорил тихо и проникновенно. Он объяснял.
И столько внутренней силы было в его спокойных словах об истерзанной Франции, о необходимости временных жертв, о роли и месте женщин в общей борьбе, столько мягкости и заботы выражало его вдруг одухотворившееся лицо, по которому текли слезы, что пораженные слушательницы забыли о своих проклятиях. Они тоже плакали, плакали громко, навзрыд, вытирая глаза подолами юбок и заскорузлыми от работы обветренными руками.
Дантон мог гордиться: он на практике – и какой практике – проверил силу своего ораторского убеждения!..
Но случай этот заставлял все же сильно призадуматься.
Уж если он, общепризнанный кумир народа, подвергся подобному наскоку, значит положение было угрожающим.
Положение было более чем угрожающим: оно приближалось к катастрофе.
Международная изоляция Франции, которая маячила призраком со времени Вареннского кризиса, в августе стала реальностью. Соседние государства одно за другим отзывали своих послов. Россия демонстративно порвала всякие отношения с «мятежниками», Англия присоединила к этому ряд недвусмысленных угроз, Испания открыто примкнула к австро-прусской коалиции.
Двадцать третьего августа министр иностранных дел Лебрен вынужден был констатировать, что удовлетворительные отношения сохранены лишь с Данией, Швецией и Голландией; впрочем, голландский посланник вскоре также потребовал свои верительные грамоты.
Одновременно с этим стотысячная армия герцога Брауншвейгского с разных сторон оцепила французские границы и 19 августа пересекла их. Оставив один из вспомогательных корпусов против Седана, другой – против Меца и Тионвиля, немецкий генерал
В Седане, склонившись над картой и рассматривая узкую полосу Аргонского леса – небольшой горной цепи к юго-западу от Вердена, командующий северной армией генерал Дюмурье шептал:
– Это французские Фермопилы.
Действительно, Аргонский лес был последним препятствием на пути интервентов к столице, последним рубежом, где французы могли удержать врага.
Но удержать врага могла лишь боеспособная и достаточно численная армия.
Франция ею не располагала.
Войско Дюмурье состояло из кадровых войск, сильно разбавленных плохо обученными новобранцами. Среди французских генералов и офицеров по-прежнему было много монархистов, втайне помышлявших об измене.
Союзники, кроме действующей армии, обладали нетронутым сорокатысячным резервом.
На какой резерв могло рассчитывать французское командование?
На измученную страну, бедствующий народ, жестокую междоусобную схватку, разгар которой совпал с вторжением иноземных армий.
Санкюлоты, щедро омывшие своей кровью Карусельную площадь в день 10 августа, считали победу, одержанную над деспотизмом, не концом, но лишь началом борьбы.
Прежде всего было необходимо добить контрреволюцию, покончить с аристократами, закрепить достигнутые успехи.
Повстанческая Коммуна с жаром отдалась этому делу. В первые же дни после восстания она провела многочисленные аресты среди явных и тайных роялистов, а также вырвала у Собрания декрет о Чрезвычайном трибунале, который должен был судить врагов народа.
Жирондисты попытались свести эти меры на нет.
Всячески противясь новым арестам, они превратили трибунал в мертворожденный орган, который, вместо того чтобы карать изменников, оправдывал их.
Марат пламенно разоблачал происки партии Бриссо.
«…Низкие плуты, – писал он, – хотели еще накануне восстания декретировать контрреволюцию, предать народ кинжалам наемной солдатчины и погрести Париж под развалинами. Они превратились вдруг в честных людей, добродетельных граждан, неподкупных патриотов. Не сомневайтесь в том, что враги свободы будут вечно приспешниками деспотизма. Изменники будут постоянно замышлять гибель родины…»
Что же думал по поводу всего этого новый министр юстиции Жорж Дантон? Был ли он согласен с Бриссо и его друзьями, желавшими, как некогда их предшественники фельяны, остановить революцию? Или же он искренне сочувствовал санкюлотам и разделял их надежды?
Поначалу Жорж Дантон оставался верен своему кредо. Он не прочь был и дальше разыгрывать роль «третьей силы».
Но он лучше, чем окружавшие его, понял размер внешней угрозы.
Тем более что он знал нечто, чего не знали они…
Однажды ночью, когда Дантон вместе с Фабром и Демуленом занимался разбором бумаг, к нему в Канцелярию пришел старый знакомый по дистрикту Кордельеров, элегантный доктор Шеветель.
Доктор, заметно взволнованный, поведал друзьям о тайне, которая отягощала его душу.