Дар дождя
Шрифт:
Я поделился этим с Митико, и она сказала:
– Если это правда, то вы – очень счастливый человек.
Увидев, что я ее не понимаю, она попыталась объяснить.
– Уверенность в том, что наши судьбы направляет высшая сила, должна давать огромную поддержку. Знание, что мы не просто мечемся по жизни, как мыши в лабиринте, должно придавать смысл жизни. Мне стало бы спокойнее, если бы я знала, что все это, – она постучала себя по груди, – моя болезнь, моя боль и утрата, и да, наша с вами встреча, имеет свою причину.
– Никогда не считал себя счастливым, – упрямо возразил я. – У нас должна быть свобода выбора. Вы знаете стихотворение
– Да. Оно всегда меня забавляло: кто тогда создал те две дороги?
Над этим вопросом я никогда не думал.
Глава 18
Эндо-сан однажды сказал: «Любой бой вращается вокруг взаимодействия сил», – и я начал понимать, что про войны можно было сказать то же самое. Равновесие сместилось, и силы союзников, утомленные, но упрямые, уверенно наступали на японцев. «Галифаксы» теперь прилетали ежедневно, чередуя бомбы с листовками, в которых рассказывалось об успехах союзных войск. Мы слышали про пилотов-камикадзе, воинах «Божественного ветра», но даже они не смогли остановить наступление. Несмотря на изоляцию в Истане, до меня доходили обрывки новостей. Ход войны читался по лицам слуг.
101
Имеется в виду стихотворение «Другая дорога» американского поэта Роберта Фроста (1874–1963).
Я вошел на кухню и обратился к Ацзинь, нашей кухарке:
– Съезди в город и купи мне на черном рынке несколько банок краски. – Я протянул ей пачку банановых денег и сказал, какие цвета мне были нужны.
Через несколько часов кухарка вернулась.
– Айя, сэр, город сошел с ума, все тратят, тратят и тратят. За черствую буханку хлеба просят пятьдесят тысяч японских долларов.
Она вручила мне шесть банок краски, но я велел ей оставить их на площадке под лестницей на чердак, вместе с кистями.
– Все стараются избавиться от банановых денег. Ты знаешь, что это значит?
Она выглянула из окон кухни туда, где стоял переехавший в Истану Эндо-сан, вглядываясь в небо и море через окуляры бинокля.
– Йа-ла, скоро цзипунакуев всех прогонят.
Я пошел в кабинет и вернулся с новой порцией банановых купюр.
– Возьми это и раздай остальным. Потратьте все так быстро, как захотите.
Она расплылась в улыбке и побежала на кухню; вскоре раздались ее крики, созывавшие остальных слуг.
На следующее утро я вышел из своей комнаты и убедился, что Эндо-сан еще спит. Потом отнес шесть банок с краской на чердак, осторожно лавируя между старой мебелью и морщинистыми кожаными чемоданами, на многих из которых по-прежнему красовались наклейки Восточно-Пиренейской пароходной компании, а размер каждого позволял мне улечься внутри. Мои шаги потревожили только молчаливую пыль. Я открыл маленькое окошко и выбрался на карниз. За окном сонно дышал ветер, и солнце, казалось, еще не решило, стоит ли ему подниматься.
Я пополз вверх по отвесным черепичным плиткам на крыше. Страха высоты больше не было. Я узнал, что в жизни были другие поводы для страха, куда важнее. Открыв одну из банок, я окунул в нее кисть.
Мне пришлось карабкаться туда-сюда много раз, и каждый раз у меня перехватывало дыхание. Выкатилось солнце, и меня стал заливать пот. К тому
На скате крыши, выходящем к морю, откуда часто прилетали самолеты, на поднимавшемся солнце ярко сиял красным, синим и белым довольно примитивный «Юнион Джек».
Больше заняться мне было нечем. Мне запрещалось покидать Истану, поэтому я проводил дни на пляже, глядя на море. В воздухе голодным привидением витало предчувствие чего-то жуткого – и, хотя потом стали говорить, что это был просто плод моего воображения, в том, что я увидел в тот день, я был уверен.
Свет на востоке неба вздрогнул, став ярче, словно кто-то резко прибавил пламени в горелке керосиновой лампы. Яркое до жути сияние пульсировало красным, фиолетовым и невиданными оттенками, которым не существовало названия. На острове Эндо-сана птицы в панике сорвались с деревьев, дружно захлопав крыльями. Меня вдруг охватил холод, шедший из глубины моего существа; я судорожно вдохнул, будто на несколько секунд лишился дыхания. Мир замер в таком гнетущем молчании, что даже волны прервали свой вечный марш на берег.
И этот миг кончился, оставив меня в безмятежности. Мир зазвучал по-другому, не так уверенно.
В тот же вечер до нас дошли новости о бомбардировке Хиросимы. Я точно знал, что у прислуги в доме было спрятано радио, потому что настроение в Истане неуловимо менялось и мрачный настрой предшествовавших недель ощутимо отступил.
Я подождал Эндо-сана на газоне, и под горький чай он рассказал мне о полном масштабе разрушений в том городе. «Словно моей семьи никогда не было, словно меня самого никогда не было. Ты говоришь с привидением. Прошлого больше нет, меня ничто ни с чем не связывает». Его вычеркнули из истории.
Я попытался представить Пенанг стертым с лица земли: дороги и здания превращены в песок, песок переплавлен в стекло, стекло выпарено пеклом в пыль, развеянную жутким ветром, в котором не было ничего божественного, и ядовитый воздух убивал с каждым глотком.
– У нас был свой божественный ветер, и теперь американцы создали свой.
В тот день война закончилась, и мы оба это понимали.
На этот раз пришла моя очередь обнимать его, когда он содрогнулся в рыданиях. Я нашел в этом странное утешение. Мой палец нежно стирал слезы с его глаз, но они набегали снова. В тот день из него хлынула скорбь, накопившаяся за целую жизнь. Я лизнул палец, пробуя его слезы на вкус, и совсем не удивился, обнаружив, что в них не было ничего незнакомого. Я уже пробовал их раньше, очень-очень давно.
Последовавшую бомбардировку Нагасаки Эндо-сан принял хладнокровно. Я знал, что он плохо спал. Он часто выходил на балкон, глядя в сторону родины, словно тоскующий моряк. Мне не нужно было гадать, что его тяготило и не давало отдохнуть.
Спустя три дня император Японии, который маленьким мальчиком лазил по отмелям рядом с имением отца Эндо-сана, выуживая образцы для коллекции морских организмов, объявил о капитуляции.
Я взял свиток и развернул его. Его написали совсем недавно, и запах чернил еще не успел выветриться. Он пришел от Фудзихары, и моим первым побуждением было порвать его и сжечь. Вместо этого я дал краю бумаги плотно скрутиться обратно, чтобы встретиться с противоположным концом.