Дар тому, кто рожден летать
Шрифт:
Кот моргнул один раз, неспешно, можно даже сказать, довольно, и отправился прочь, чтобы навсегда исчезнуть в высокой траве.
Диспетчерская, 04:00
Я закрыл за собой дверь как раз в тот момент, когда стрелка двадцатичетырехчасового хронометра прошла через отметку 03:00. В диспетчерской, конечно же, было темно, но это была темнота совсем иного рода, чем та, из которой я только что пришел. Ту темноту любой мог использовать, как ему вздумается — для честных дел или для преступных, или для ведения войны, об угрозе которой кричат
Темнота в этом замке из стекла и стали была особой. От всего, чего она касалась, веяло духом профессиональной необходимости — хронометр, тихо шипящие радиоприемники, выстроившиеся в ряд вдоль одной из стен, безмолвное скольжение бледно-зеленой линии радара, без устали подметающей горизонт. Эта профессиональная темнота раскинулась над миром тех, кто летает на самолетах. В ней не было никакого злого умысла, никто под ее покровом не собирался сбивать самолеты или мешать их полету. Это была просто обычная рабочая темнота. Радиомаяк, с деловым жужжанием вращающийся над нашими головами, не собирался вступать с ней в бой, он просто отмечал на темной карте то место, где есть посадочная площадка.
Двое операторов, дежуривших в эту могильно-темную смену, ждали меня. Они, на миг разгоняя темноту оранжевыми огоньками сигарет, по очереди протянули мне руку.
— Что привело тебя сюда в такое время? — тихо спросил один.
В эту смену все разговоры велись полушепотом, словно чтобы не разбудить город, который спал у нас за спиной.
— Мне всегда было интересно, как это, — ответил я.
Другой диспетчер рассмеялся, опять-таки вполголоса.
— Ну вот, теперь ты знаешь, — сказал он. — На примере этой минуты можно хорошо почувствовать, как здесь всю смену.
В динамиках продолжал едва слышно потрескивать эфир, а бледная линия радара бесконечно ходила по кругу, без малейших признаков усталости. Аэропорт замер в ожидании. В эту минуту, где-то там, в усыпанном звездами ночном небе, упорно пробивался вперед авиалайнер, нацелившись своим носом на площадку, которую защищала наша стеклянная крепость. Он даже не появился еще на дальнозорком оке радара, но с нами заговорил его командир, справляясь о метеоусловиях и перелистывая при этом бумаги в своем планшете в поисках посадочных карт. Его двигатели мерно гудели там в темноте, и стрелки приборов расхода топлива были почти на нуле, подтверждая, что полет был долгим.
Но в диспетчерской воздух был тих и спокоен. Голубые звезды огней, обрамляющих рулежные дорожки, застыли неподвижно-правильными созвездиями. Они готовы были повести за собой любого пилота, если бы ему вздумалось в такое время выруливать на полосу.
Вдруг внизу на стоянке легких самолетов вспыхнул фонарик. Его короткий луч желтым глазом лег на бетон. Затем глаз прыгнул вверх и оказался на стройном фюзеляже Бонанзы, нащупал дверцу и исчез в глубине кабины. Через мгновение он снова появился, и на долю секунды я увидел силуэт пилота, который с фонариком в руках ступил вниз с крыла.
Диспетчеры продолжали вполголоса беседу о том, где они побывали и что видели. А я зачарованно следил за светом фонарика. Куда направляется этот пилот? Почему он решил пуститься в путь так задолго до восхода солнца? Он здесь транзитом, и теперь направляется домой, или наоборот, здесь
Желтое пятнышко света задержалось на мгновение, освещая шарниры элеронов, потом скользнуло по передней кромке правого крыла и исчезло под ним, в углублении для шасси. Внезапно оно появилось на обтекателе двигателя и застыло, терпеливо ожидая, пока все его замки будут открыты и он будет поднят. Затем оно нетерпеливо прыгнуло вовнутрь, осмотрело контакт у свечей зажигания, проверило уровень масла и секунду-другую довольно побродило по ребристым цилиндрам, по основанию двигателя. Вслед за этим обтекатель вернулся на место и его замки защелкнулись. Свет стал ярче, пробежав вдоль размашистого винта, и исчез на другой стороне самолета. Затем снова появился на фюзеляже и забрался в кабину.
На полосе было все так же темно, как и тогда, когда я только пришел, но теперь в ночном мраке появился человек, который подготавливал к полету свой самолет. В бинокль мне удалось разглядеть тусклый свет индикаторов, когда они зажглись в его кабине, еще через минуту загорелись красный и зеленый бортовые огни, и машина обрела видимый объем. Внезапно тишину в нашем замке нарушил голос.
— Диспетчерская, Бонанза четыре семь три пять Браво с дополнительной стоянки, выруливаю на взлет.
Голос оборвался так же внезапно, как и возник.
Из нашего стеклянного куба ему ответил диспетчер. Его ровный профессиональный голос прозвучал в микрофон так, словно это был уже не первый, а тысячный вызов за сегодняшнее утро.
Темноту стоянки пронзил яркий белый луч, и в его свете стали видны на бетоне желтые и белые линии. Луч света поплыл мимо голубых созвездий и направился к концу длинной взлетной полосы, с обеих сторон обрамленной дорожкой из белых фонарей. Там он остановился и погас. Даже в бинокль не удалось бы разглядеть тусклые огни в кабине, лишь по короткому темному разрыву в ленточках голубых огней рулежной дорожки можно было догадаться, что на полосе есть самолет. В наших динамиках снова раздался голос.
— Диспетчерская, три пять Браво; думаю, меня можно поставить в очередь на взлет.
— Неглупый парень, — сказал диспетчер и взял микрофон. — Принимаю в очередь, три пять Браво. Взлет разрешаю, ветер постоянный, движения в воздухе нет.
— Принял, три пять Браво, иду на взлет.
Темное пятно побежало по полосе огней, и через пятнадцать секунд на летном поле снова сияли все огни, а мигающее зеленое пятнышко самолета скрылось за темным горизонтом.
— Прекрасная ночь, — задумчиво произнес в эфир пилот. И снова наступила тишина.
Это были последние слова, которые мы услышали от три пять Браво. Его огни растворились в ночном небе, и мне уже никогда не узнать, где его дом, куда он направился этой ночью и кто он вообще такой. Но в этих последних словах пилота Бонанзы, записанных в диспетчерской на бесстрастную магнитную ленту, чувствовался намек на то, что пилоты отличаются от всех прочих людей.
У каждого из них есть один и тот же непередаваемый опыт полета наедине с собой. Если к тому же их очаровывает одна и та же красота неба, то у них слишком много общего, чтобы стать когда-либо врагами. У них слишком много общего, чтобы не быть братьями.