Дар юной княжны
Шрифт:
Он помолчал.
— С той поры меня все мысль гложет, что гибель родных на моей совести. Ведь мог сказать, что однофамилец: мало ли Головиных по белу свету! Может, и не спасло бы их это… Меня убить ему было несложно: спровоцировали попытку к бегству, да и выстрелили в спину. А для верности пан Зигмунд дострелил: в голову.
— Значит, пан Зигмунд не знает, кто его камердинер?
— До последнего времени так думал. Я ведь при встрече с ним заросшим был, бородатым, да и больным, — болезнь никого не красит. Никогда не забуду: я лежал на снегу и кровь медленно вытекала из меня. Пан Бек
— И все-таки ты не смог Зигмунду помешать?
— Не смог, хотя Провидение и помогало мне. Ночью, смертельно раненный, смог доползти до ближайшего села и свалился в горячке. Одна добрая женщина, рискуя собой, подобрала и вылечила меня. Прошло не меньше полугода, пока я смог наконец подняться и отправиться к замку. Никому не пожелаю узнать то, что стало известно мне: бандиты поленились даже убрать трупы родных; их только через неделю похоронили жители ближайшего села. Мне рассказали, что мать закололи штыком прямо в постели, а над сестрами надругались и потом изрезали на куски. Убили всех слуг, не пожалели даже двухлетнего сына кухарки. Имена бандитов остались неизвестными, но я-то знал, кто за всем этим стоял…
— За что же пан Зигмунд вас так ненавидел?
— Мне рассказали, что в юности отец с Зигмундом были приятелями и, как водится, любили одну и ту же девушку.
— И твой отец женился на ней?
— В том-то и дело, что нет. На ней женился Зигмунд. Он устроил так, что отец Анны — так звали девушку — оказался на грани разорения и молодой Бек предложил ему спасительный выход в обмен на руку девушки.
— Непонятно: Зигмунд добился, чего хотел. Твой отец, раз ты появился на свет, женился на другой. Откуда ненависть? Может, твой отец с Анной тайно встречался?
— Вряд ли. Та его любовь была первым юношеским чувством. Она прошла как весенний дождь. Отец искренне любил мою мать. А вот Анна, похоже, его не забыла. Через год после рождения Юлии она умерла при странных обстоятельствах. Думаю, Зигмунд убил её в припадке ревности. Впрочем, это только мои предположения.
— И давно ты в замке?
— Почти год,
— Что же ты так долго тянешь со своей местью?
— Месть — не такое простое дело; при том, что Зигмунда его псы охраняют круглосуточно. А я хочу, чтобы даже птенцов в этом гнезде не осталось!
— И ты тоже станешь, как они, штыком в постели?
— Не знаю. Но жалости во мне нет ни к кому!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Кажется, совсем недавно Ольга клялась и божилась, что никогда не вернется к прежним привычкам. Но то ли черт её дергает за язык, то ли никак не повзрослеет, а только она заразила Альку, как прежде её дядя Николя, игрой в рифмование слов, и мальчишка так увлекся, что рифмует все подряд.
Василий Ильич между прочим заметил:
— Что-то много нынче ворон.
Алька тут же:
— Как бы не было похорон.
Ольга толкнула его в бок.
— Прекрати!
А тот:
— Иначе не будет пути?
— Тьфу, — плюнул Аренский-старший, — я уже и себя ловлю на том, что к любому вашему слову тут же рифму ищу. Ну, Ольга, удружила!
— Золотая жила.
— А это к чему? — вмешался Герасим.
— Я и сам не пойму.
— Тогда лучше; чтоб не скучно было.
— Все ясно, — подвел итог Василий Ильич, — если вы и Герасима заразили, значит, от безделья маетесь: пора за работу приниматься… Послушай, Герка, а чего это ты все вслушиваешься да вглядываешься, будто ищейка… Осталось только следы нюхать!
— Боюсь я, Василий, непрошеных гостей. Хотя бы и друзей-махновцев. Эти разбираться не будут: чуть подозрительные — в расход!
— Вот то-то и оно! — нахмурился Аренский. — Думаешь, я даром про работу заговорил? У самого плохие предчувствия… Спрашиваю серьезно: согласен ли ты, Герасим Титов, работать в моем цирке?
— Да уж возьми за ради Христа, отец родной, век за тебя буду бога молить! Согласен робить за похлебку, да за одежонку какую-никакую.
Герасим подчеркнуто просительно опустил хитрые повеселевшие глаза. Но Василий Ильич вовсе не был расположен шутить.
Люди, подобные Аренскому, — рабы своего чувства долга. Никто не просил его, не обязывал, но он уже чувствовал ответственность за них, тех, с кем свела его нелегкая судьба. Василий Ильич размышлял, мучился, страдал и… невольно втягивал окружающих в водоворот своих страданий, подчас раздражая их мелочной опекой и педантизмом.
— Как раз об одежонке-то и речь, — он машинально пощупал бушлат матроса. — С матросской робой тебе, друг ситцевый, лучше расстаться… Бери пример, Оля — княжна, а по одежке не скажешь. Не её бы умные глаза да аристократические ручки, — так, мещаночка из какой-нибудь Орловской губернии. Только внимательный да знающий глаз заметит, что платьишко на ней не такое уж простое. Видно, поработала над ним модистка высшего класса! Да и материалец недешев.
Ольга смутилась: зачем он так говорит? Конечно, она подозревала, что её попытки выглядеть простолюдинкой не очень-то удачны, "порода проступает", но что же делать…
— Да вы, Оленька, не краснейте! Это я так… придираюсь. Кто сейчас станет разбираться, дорогой или дешевый материал? Как говорил Шекспир, "распалась связь времен"! А платье можно на булку хлеба выменять, даже очень дорогое… Помогите-ка лучше Герасиму гардеробчик подобрать. Вот в этом леске мы остановимся, костер разведем, обед сварим — негоже без горячей пищи путешествовать — переоденемся, и за работу!
Они выбрали место на опушке небольшого леса, где почти стаял снег. Сложили пожитки. С помощью Альки Ольга стала перебирать их и, наконец, нашла то, что искала — это была красная атласная рубаха. Девушка отвернулась, чтобы не смущать переодевавшегося матроса, а когда повернулась вновь, то ахнула от неожиданности — в этой рубахе с наборным пояском Герасим показался ей именно завзятым циркачом. По крайней мере, какими она себе их представляла. Алька подскочил, поднял руку Герасима и провозгласил: