Дары Кандары
Шрифт:
За три месяца после их свадьбы труппа заработала больше чем за год — так хороши были Арлекин и Коломбина в новых ролях. А потом она поняла, что беременна. И не смогла больше играть.
Их первенцу уже четырнадцать лет, дочке двенадцать, третий сынок с рожденья был слабым и не пережил первую зиму. Она шила костюмы, творила грим, готовила суп и свиное рагу с фасолью, растила детей, утешала и успокаивала мужа, став ему верным плечом. И нельзя сказать, что Арлекин был плохим супругом… Для театра — первой любви любого актера. Бывало, что он изменял
Плохо все теперь. Сперва болезнь уложила его на месяц, потом ушла примадонна, потом провалился спектакль… Труппа застряла в глубокой яме, кто мог — тот сбег, кто остался — лучше б не оставался. Еды — на сутки не больше, да и черти бы с ней с едой — нам бы удачи глоточек, да где ж его взять. Что говорить, когда говорить нечего? Что сделать из ничего? Из ничего… женщина способна сотворить шляпку, салатик и скандал! Первое и второе явно не пригодятся. Значит… мой муж кажется забыл, на ком женился! Эх, гори оно все фейерверком!
Коломбина прыгнула из повозки, ощутив, как пружинит земля под босыми ногами. Потянулась — с наслаждением, в полную силу, чтобы косточки захрустели. Сорвала с головы платок, встряхнула роскошными рыжими кудрями — распустишь, до земли достают. И седина почти незаметна. Улыбнулась, чуть кривя уголок рта — за эту улыбку пятнадцать лет назад ее забрасывали цветами! Из повозки достала метлу — пожилую, холеную, с толстой ухватистой ручкой. Подбоченясь, качая бедрами, пошла к костру.
Швырнула платок на угли, не пожалев верного друга одиноких вечеров ради эффектной сцены. На мгновение стало темно. И тихо — каждая капля дождя о листья была слышна. Потом над ветхой тканью взметнулось пламя, осветив лицо Коломбины.
— Что, не ждали — не ведали! Ишь расселись, будто мухи на блюде! Берта куксится, Ромео крысится — сметане ваши физии покажи — вмиг скиснет! А ты, дружок, выпил на посошок прежде, чем палки попробовать?!
Коломбина изящно крутнулась на одной ноге, точно пнув второй несчастную фляжку.
— Значит теперь тебе выпивку подавай! — и Коломбина перехватила метлу поудобнее, нацеливаясь на бока Арлекина. — А не ты ли говорил, что меня любишь и готов женится несмотря ни на что? Предатель! Негодяй! Мерзавец! Изменник!
Арлекин, выбитый метлой из пьяной дремы, чуть не свалился сперва в огонь. Потряс головой, прищурился, вспоминая, сделал сальто через костер:
— Ну что ты, Коломбина, о тебе же забочусь! — едва увернулся от пущенной вслед метлы. — Кажется сегодня собирают урожай с палочного дерева! — и замер, ошеломленный.
— Гляди-ка, помню! Вся мизансцена — как на ладони! А следующий диалог?
— Твоя очередь!
— Какая очередь?
— Ну, хозяин поймает меня с запиской…
— Замучает вопросам, застращает угрозами… — Арлекин хлопнул в ладоши и засмеялся. — Все помню!
Ты гений, Коломбина! Сколько лет мы не ставили эту пьесу?
— С нашей свадьбы, дорогой, с нашей свадьбы! — и Коломбина, подбежав к мужу, упала к нему на грудь, прижалась щекой, сложила руки, приподняла голову, улыбнулась. — Правильно?
Арлекин обнял жену, заглянул ей в глаза — как пятнадцать лет назад:
— Правильно!
Полминуты на прошлое. И вот…
— Эй, бездельники, чего ждете — разбирайте реквизит! Коломбина, буди детей! Текста нет, учите со слуха! Да не туда занавес крепишь, осел корноухий! Дочка, повторяй за мной, ну! И не хнычь — актрисы плачут только на сцене!
Как в лучшие времена, Арлекин поставил всю труппу на уши. Мизансцены, реплики, жесты — по десять раз каждый — делайте так, чтоб невозможно было иначе. Голод, холод и дождь забылись и утонули в лихорадке перед премьерой. И вот, за ночь, буквально из ничего родился спектакль — живой, настоящий спектакль, который можно играть…
На рассвете усталые актеры упали спать и наверное даже во сне ничего не видели. Днем они въедут в город, дадут представление и представление обязано быть удачным. Ведь любовь — к актеру или искусству — очень редко, но все же творит чудеса!
Сказка про перчатку
Шел невиданный дождь. Все вокруг раскисало и гнило. Отсырели патроны, пропитались водой шинели, покоробились и разбухли кожаные ремни. Рядовой Дюнуа сонно мок под худым козырьком караулки. Он хотел закурить, но ломал уже пятую спичку, и табачные крошки застревали в вислых усах солдата. Монотонность дождя пробуждала мечты о прекрасном — круглобокой бутылке бордо, круглощекой задастой бретонке, круглом блюде, наполненном жареным мясом под соусом с зернышками гранатов, керамическом желтом блюде с лохматой и сочной зеленью по краям…
— Рядовой, это штаб?
Рядовой Дюнуа клюнул носом стекло и проснулся. За оконцем стояла девушка в сером плаще.
— Ты заснул на посту? Это дурно. Я должна говорить с генералом.
Рядовой Дюнуа помотал головой и потер кулаками глаза — сон вцепился в виски и никак не желал уходить. Во втором часу ночи, в забытой богом провинции, не жена и не проститутка. Лет семнадцати с виду, стриженая, широкоплечая, взгляд внимательный, светлый и властный.
— Вы простите, мадемуазель, не положено. Да и ночь на дворе. Подходите с утра в штаб округа…
— Я должна говорить с генералом.
«Вот упрямая… Или беда стряслась? Может, брат запропал, или жених не пишет?»
— А что за дело у вас к генералу, мадемуазель, чтобы ночью его будить? Несчастье? Опасность? Весть?
— Скоро будет война. Я пришла спасти Францию.
«Сумасшедшая? Перебежчица? Может, шпионка? Городок пограничный, всякое приключалось.
Доложу генералу — мало ли…»
Рядовой Дюнуа заглянул в караулку и тряхнул за плечо сладко спящего Жиля. Тот с минуту не мог проморгаться, тер ладонями смуглые щеки — вылитый мавр спросонок.