Давид против Голиафа
Шрифт:
Беседовал АЛЕКСЕЙ ОСТАПОВ «НАКАНУНЕ.РУ». 27.03.2006
Сколько стоит удар пульса?
Проблема глобального кризиса встала перед человечеством, как это ни покажется кому-то парадоксальным, сразу после 1945 года, после того, как Германия, а точнее, вся Европа в целом, превратилась в усыпанное руинами поле, по которому в разных направлениях текли потоки беженцев.
Казалось бы, кризисом должна была являться сама война; она закончилась, и открылись на какой-то исторический период перспективы новой стабильности… Но это лишь кажущееся положение дел. В действительности
В огне небывалых битв сгорел не только национал-социализм. Интернационал-социализм также получил ожоги первой степени, несовместимые с жизнью. Победитель Сталин на банкете Победы пьет за русский народ и ни словом не упоминает о коммунистической партии и социализме. Его текст можно было бы перекинуть в уста какого-нибудь Гучкова на тридцать лет раньше, и никто бы не заметил несоответствия. Сталин пишет незадолго до смерти идеологическую записку на нескольких страницах, которая так и не нашла путь на страницы официального собрания сочинений: что-то о коммунистическом проекте в свете державно-патриотической идеологии. С этой до сих пор секретной запиской был ознакомлен предельно узкий круг лиц. Сталин писал о том, что коммунизм как тема проиграл, и будущее - за имперской государственнической идеологией, за национализмом. Он как бы подхватывает эстафету, выпавшую из мертвых рук недавнего заклятого врага, но это уже очевидно последние конвульсии квазипроектного мышления. К пятидесятым годам на повестке дня беспредельный цинизм «сражающихся» друг с другом шулеров, выкладывающих игральные карты поверх карты географической: ставка – судьбы народов, которых пока удерживают в плену формализованного идеологического дискурса: социализм – либерализм – индивидуализм… Последнее, от чего еще пахнет жизнью, – это борьба против старых колониальных империй, но и той, похоже, дает «зеленый свет» само сообщество мировых господ, которые придумали, как грабить человечество получше, нежели во времена Киплинга.
Наступление кризиса остро пережили и прочувствовали столпы интеллектуального авангарда – французские экзистенциалисты, прежде всего… Камю, Сартр, Бланшо – их внимание устремляется к последнему движению духа, поднимающемуся как струйка дыма над картофельным полем бывшей европейской цивилизации. «Восставший человек», боец современной городской герильи, бросающий вооруженный вызов абсолютно глухому пространству фальшивой бюрократической легитимности. Вызов почти столь же безнадежный, сколь во времена греческих героев, поднимавших угрожающий боевой топор к безразличному небу; вот эти одинокие герои, духовные наследники и физические потомки Гегеля и Гёльдерлина, становятся источником вдохновения для интеллектуалов, вдруг обнаруживших, что все историческое время, прожитое Европой, оказалось «утраченным».
Не удивительно ли, что левый Сартр – общественный защитник радикалов и террористов эсеровской закваски – вышел из академической шинели Хайдеггера, почвенника, вступившего в НСДАП, расплевавшись со своим еврейским учителем Гуссерлем? Нет, совершенно логично, ибо для Хайдеггера революцией и нонконформизмом было примкнуть к политическим маргиналам, отрицающим актуальный мировой порядок, а для Сартра таким же вызовом было поддержать левых и объявить о своей моральной солидарности с евреями. Контенты разные, адаптированные к противоположным по сути эпохам, довоенной и послевоенной. Но принцип – один!
Правда, Хайдеггер не интуирует разражающийся кризис, он сам старается его организовать, вытянуть на поверхность из гниющего тела умершей европейской философии. Две с половиной тысячи лет от Платона до Ницше – насмарку! Хайдеггеровская мысль вопрошает о подлинно сущем, которое так и не обнаружено ни в идеальном реализме Платона, ни в трансценденталиях Канта. Хайдеггер дошел до рубежа, за которым следует ослепительная вспышка понимания, он задал правильные вопросы (в частности, «почему есть нечто, а не Ничто» – удивительный по своей
Сартр на порядок поверхностнее германского мэтра, но при этом гораздо ближе к тайне. Сущим оказывается на самом деле «Ничто», которое живет внутри человека как основание его подлинной свободы. Тут вам не только Хайдеггер и Ницше, тут весь Иван Карамазов с Кирилловым и Свидригайловым вместе. Как жаль, что Петенька Верховенский не читал «Бытие и Ничто» – гораздо лучше бы получилось у него создать организацию в далеком и вместе с тем «нашенском» Скотопрогоньевске!
Однако, назад, к кризису… Сегодня он бесспорен для наблюдателей весьма расхожего уровня и качества. Но только это не весь кризис (как бы из тех, что бывали раньше), а только некоторая моментально схваченная фаза в глобальной динамике, в тектонической подвижке пластов.
С чем бы сравнить масштаб нынешнего кризиса? Пожалуй, с концом Средневековья. То, что сегодня происходит, – это аналог (разумеется, только в масштабе, а не в содержании) ранних проблесков Возрождения.
Что же завершается, спросим еще мы, в качестве нашего аналога Средневековья? Исчерпана эпоха, начавшаяся казнью Карла I, – эпоха поднявшихся до самосознания и самоопределения народов.
Это была новая эпоха в самосознании западного человечества, в которой проявилась интуиция огромной и вместе с тем тесно сплоченной семьи, отчасти напоминающая духовное состояние народа Рима после убийства Тарквиния Гордого.
Новое время открыло английскому, а впоследствии и другим народам Европы, что пролитие крови тиранов создает мистическую общность, новое самосознание коллективного субъекта. Казнь монарха прекращает безвременье традиционного общества, в котором каждый играет роль в некой метафизической пьесе, обозначает собой платоновскую идею, настоящая жизнь которой – в небесном мире. Удар топора, катится голова помазанника божьего, и – останавливается гипноз, люди начинают двигаться, охваченные общим порывом, вниманием друг к другу, пониманием себя как конечных существ, смысл и, может быть, даже вечность которым придает только совместная историческая цель, разделяемая всеми история.
Философия общего дела – вот как называется это новое самосознание народов. У греческих полисов было ощущение семейной общности, но не было сюжета, в котором эти полисы могли бы жить. У римлян при республике была и общность, и сюжет, но они все еще были слишком на котурнах, слишком сценичны, слишком проникнуты сакральным символизмом самих себя и всего, что они делали.
Философия общего дела – это когда мясник и лудильщик горят тем же пафосом, той же исторической эмоцией, что и купец, торгующий тонким сукном, и дворянин, все достояние которого – в его шпаге. В какой-то момент они все становятся народом – не в смысле современного политологического определения «нации», и не демагогическим симулякром, неотъемлемым от электоральных кампаний, – народом в мистическом значении этого слова как ожившим коллективным бессознательным, вдруг получившим множественное тело и способность к артикуляции того, что было невыраженно и бесформенно в прошлом.
Именно тогда Европа становится сама собой – тем, что делало ее до самого последнего времени чуть ли не нарицательным именем для обозначения действительно преуспевшей цивилизации в политическом фольклоре большинства людей земли. Когда говорят «Европа», «европейский», подразумевают эпоху, в которой этот континент жил не чужими импульсами, как в Средние века или в Возрождение, а генерировал и излучал на остальное человечество свой собственный смысл, собственное послание.
(Добавим, кстати, что появление «наций» в конце этого плодотворного для Европы периода явилось приметой растущей стагнации в недрах феномена «народа». Нация есть подмена народа, она представляет собой головное культурное явление; принадлежности к нации обучают в школах. Философия общего дела актуально объединяет людей в народ, нация же апеллирует к событиям и героям прошлого, и тем самым пытается виртуально объединить утративших реальные взаимосвязи людей в настоящем.)