Давно хотела тебе сказать (сборник)
Шрифт:
– Это моя сестра Вэлери, – представил меня Кэм. – Это брат Майкл. Это брат Джон, это брат Луис… – И так далее.
– Врачи ничего не обещают – похоже, надежды нет, Кэм. Она умирает.
– Мы так не думаем, – изрек Кэм со своей обычной многозначительной улыбкой. – Мы весь день провели в трудах ради ее блага.
– Молились, что ли? – уточнила я.
– «Трудились» более подходящее слово, чем «молились», если ты не понимаешь, в чем суть.
Ну где уж мне понять.
– Истинная молитва – великий труд, поверь мне, – произнес Кэм, и они все заулыбались мне его улыбочкой. Они ни на миг не оставались в покое, вели себя как дети, которым срочно надо в туалет: вихлялись, кривлялись, переминались с ноги на ногу.
– Итак,
Я представила себе, как моя умирающая мать сквозь щелку между веками увидит – кто знает, вдруг она время от времени еще может что-то различить, – увидит толпу дервишей, справляющих вокруг ее постели свой дикий обряд. И это моя мама, которая в тринадцать лет распрощалась с религией, потому что в унитарианской церкви произошел раскол: одни были за то, чтобы упоминать в гимнах имя Божие, другие против (мама была против); моя бедная мама, которая в свои последние минуты вынуждена теряться в догадках: не перенеслась ли она в доисторические времена, если вокруг скачут бесноватые, бормоча магические заклинания. Как трудно ей будет собрать свои последние связные мысли посреди этого шабаша…
Слава богу, медсестра твердо сказала: в палату нельзя. Позвали дежурного врача, и он подтвердил: нельзя. Кэм не стал спорить, он улыбался и кивал, словно получил не отказ, а разрешение, после чего отвел свою братию назад в зал ожидания, и там, под самым моим носом, представление началось. Старика усадили на полу в центре, он низко опустил голову и закрыл глаза – пришлось сперва похлопать его по плечу, напомнить, что он должен делать; остальные уселись на корточки и образовали что-то вроде круга, причем сидели попеременно один лицом внутрь, другой наружу и опять – внутрь, наружу. Потом с закрытыми глазами они принялись раскачиваться взад-вперед, бормоча какие-то слова, но не одни и те же, каждый вроде бы мычал что-то свое и, конечно, не по-английски, а на суахили, или на санскрите, или на еще каком-то неведомом языке. Звук постепенно нарастал, становился громче и громче, и тут все участники поднялись на ноги (все, кроме старца; он остался на месте и, судя по виду, мирно спал) и стали изображать некое подобие танца, шаркая ногами и не слишком дружно хлопая в ладоши. Так продолжалось довольно долго, пока на шум – не такой уж и страшный, честно говоря, – не сбежались сиделки, сестры с ближайших постов и санитары. И все, включая посетителей вроде меня, застыли в растерянности и не знали, что делать, настолько это было неправдоподобно, несовместимо с заурядным больничным помещением для ожидающих родственников. Все просто стояли и смотрели, будто всем снился один и тот же странный сон и некому было их разбудить. Наконец из отделения интенсивной терапии вышла медсестра и громко призвала к порядку:
– Немедленно прекратите! Что вы безобразничаете?
Она схватила за плечо одного из тех, что помоложе, и хорошенько встряхнула, чтобы привлечь к себе внимание.
– Мы трудимся во имя исцеления болящей, – объяснил он.
– Не знаю, что значит по-вашему «трудиться», но никакого исцеления вы никому не принесете. А теперь прошу очистить помещение. Нет, извините, не прошу – я требую!
– Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что звук наших голосов может причинить болящим вред или беспокойство. Обряд проводится на том уровне громкости, который призван проникнуть в спящее сознание и успокоить его, в то же время удаляя из тела результаты воздействия демонических сил. Этому обряду пять тысяч лет.
– Боже правый! – всплеснула руками медсестра с ошарашенным видом – и немудрено. – Кто эти люди?
Пришлось мне взять слово и просветить ее, объяснить, что это мой брат со своими, скажем так, друзьями, а сама я к их хороводам отношения не имею. Я спросила у нее, как мама, нет ли в ее состоянии перемен.
– Перемен нет, – ответила она. – Как же нам выдворить их отсюда?
– Окатите их из брандспойта, – посоветовал санитар.
Все это время танец, или, если угодно, обряд, ни на минуту не прекращался, и даже тот, который отвлекся на разговор с сестрой, снова вернулся в круг.
– Я позвоню справиться о ее состоянии, – сказала я сестре, – а пока съезжу ненадолго домой.
На улице, к моему удивлению, уже стемнело. Оказывается, я провела в больнице весь день, от темна до темна. На парковке, сев в машину, я вдруг расплакалась. Кэм из трагедии устроил цирк, лишь бы себя потешить, сказала я про себя и, добравшись до дому, повторила это вслух.
Харо налил мне выпить.
– Наверняка эта история попадет в завтрашние газеты, – сказала я. – Кэм имеет шанс прославиться.
Харо позвонил в больницу узнать, есть ли новости, и ему ответили, что нет. Тогда он осторожно поинтересовался:
– Там у вас все… спокойно? Молодые люди, которые пели, больше не докучают? Ушли по-хорошему?
Харо на десять лет старше меня, человек он на редкость неконфликтный, само долготерпение. Я подозревала, что он тайком от меня подкидывает Кэму деньги.
– Они ушли по-хорошему, – успокоил он меня. – Не бойся, в газетах ничего не напишут. Ложись поспи.
Я не собиралась спать, но едва прилегла на диван, как меня сморило – после выпитого вина и после тяжелого дня. Проснулась я от телефонного звонка; за окном начинало светать. Путаясь в одеяле, которым меня накрыл Харо, я вышла в кухню; часы на стене показывали без четверти шесть. Конец, подумала я.
Звонил старый мамин врач.
Он сказал, что у него хорошие новости. Что сегодня утром ей значительно лучше.
Я подтащила к себе стул и рухнула без сил, уронив руки и голову на разделочный стол. Когда я снова поднесла трубку к уху, то услышала, что состояние мамы по-прежнему критическое, все решится в ближайшие двое суток. Доктор сказал, что не хочет преждевременно меня обнадеживать, однако прогресс есть, лечение начало действовать. Это тем более удивительно, добавил он, если принять во внимание, сколько времени она пролежала без помощи, прежде чем попасть в больницу, и если вспомнить, что поначалу усилия медиков не дали никакого результата. Разумеется, тот факт, что она пережила первые несколько часов, сам по себе добрый знак. Я подумала: почему-то вчера в разговоре со мной никто из врачей про этот добрый знак ни слова не сказал.
Я положила трубку и по меньшей мере час просидела в оцепенении. Потом решила выпить растворимого кофе, но руки у меня так тряслись, что я с трудом налила воду в чашку, а потом никак не могла поднести чашку ко рту. Я поставила кофе на стол, пусть остынет. Наконец на кухню вышел Харо в пижаме. Он быстро взглянул на меня и сказал:
– Ну, тихо, тихо, Вэл. Она умерла?
– Ей лучше. Лечение начало действовать.
– У тебя такой вид… Я подумал – все, конец.
– Просто в себя не могу прийти.
– Я и сам вчера не поставил бы пяти центов на то, что она выкарабкается.
– Вот и я о том же. Не могу поверить.
– Сказывается перенапряжение, – объяснил Харо. – Обычная реакция. Собираешь все силы, готовишь себя к чему-то ужасному, а когда беда вдруг проходит стороной, то не можешь сразу переключиться с горя на радость, испытываешь странное чувство, чуть ли не разочарование.
Разочарование. Это слово засело во мне как заноза. Я была так рада, счастлива, так благодарна судьбе, но где-то подспудно у меня шевелилась мысль: значит, Кэм все-таки не убил ее, несмотря на безобразное к ней отношение; он бросил ее одну, без всякой помощи – и тем не менее он ее не убил, и я – да, я сожалела, каким-то краем сознания я сожалела, что получилось именно так. И я знала, что Харо это понимает, но виду, конечно, не подаст. Я пережила страшный шок, вот почему меня трясло. Не из-за того, что мамина жизнь висит на волоске. Я не могла прийти в себя от того, чт'o открылось во мне самой.