Дайте мне имя, или Прикованные к тени
Шрифт:
В том-то и штука, что исполнить всю правду – дело не шуточное. Что за правда такая? Даже поджаристый блин луны, вылупив спелое око-желток, ожидает ответа. А ответ прост, как запах пустыни. Вот я и иду через ночь, уставший и счастливый, насвистывая, с царем в голове, по змеистой голубой дороге… Только бы не проспать восход солнца. Первый луч новой эры, первый день. И начало нового мира. Теперь все зазвучит впервые: имена и названья предметов, вероломных эпох и приветливых эр…
Кончилась эра греха, кончилась! Это да, это верно. Вот-вот клюнет скорлупу жизни начало, а начало всегда трудно. Вот я и тружусь, тужусь. Может быть, сегодня, сейчас и начнется новая эра? Когда тебя посещают такие мысли, разве можно оглядываться назад?
Я и не оглядываюсь.
Глава 19
ТАКОЕ –
Такое не забывается:
– Я люблю тебя, слышишь, слышишь?.. Знаешь, как я тебя люблю!
– Как?
– Ну, знаешь…
– Как?
– Люблю так, что…
У нее перехватило дыхание.
– Что такое любовь, расскажи…
– Это… – произношу я, но она обрывает меня.
– Да-да-да… говори!
– Это…
– Да!!! Дадада…
– … такой, знаешь, редкий дар…
– Точно! Дар!.. Говори, говори… Как сияют ее глаза!
– …это редкое сочетание, да, созвучие!.. Такой, знаешь… союз, вечный праздник… Это как бы пульс в пульс…
– Точно: праздник! И – пульс в пульс! Это… да?!.
Я киваю: еще бы!
Ночь на море вдвоем… Сдержанный блеск ее очарования… Это – совершенно. Такое не забывается…
Такое – не забывается! И, как все настоящее, не умирает.
Ялюблюялюблюялюблю…
Мне казалось, что этот звук не умрет никогда… Я понимал, что вот такими редкими мгновениями и нужно наполнять свою жизнь, чтобы затем оставшиеся годы жить этими мгновениями.
Глава 20
МАЛИНОВЫЙ СЕРП НАДЕЖДЫ
Теперь бурдючки можно положить в мешок. Что там еще? Ножичек. Завернутая в тряпицу высохшая краюха хлеба, еще какие-то немудренные пожитки… Я запускаю руку в котомку по самый локоть и пальцами слепого, как щупальцами, шарю в глубине. А это что? Ах, свирель! Господи, как я мог забыть про нее! Я вынимаю ее из котомки и откладываю в сторону. Теперь-то она мне нужнее всего. Но прежде мне нужно закончить начатое. Когда все, что может гореть, привязано к посоху, когда завязана последняя тесемка, я поднимаюсь с колен, встаю в полный рост, привычно думая о своем, затягиваю пояс на бедрах… Но где же пояс? Его нигде нет. Приходится отвлечься от собственых мыслей и осмотреться: ни пояса, ни хитона, никаких одежд. Господи, Боже мой, с этими мессиями у Тебя всегда были проблемы. Какой пояс, какой хитон?! Все ведь изодрано в клочья и привязано к посоху. Только ножик, свирель и два бурдючка лежат на земле. В стороне сиротливо – пустая котомка. А вот и сандалии, стоят, как живые. Как ужасны пустые штиблеты! Что это – умопомрачение? Такого за мной еще не водилось. Я стою под деревом, шелестит листва, щебет птиц и в полнеба заря. Первые лучи – как корона. Это не сумасшествие – второе рождение. Ум мой ясен, глаз зорок, я пьян не вином, а будущим. Сначала я надеваю сандалии, высыпав из каждой по горсти песка. Затягиваю ремешки, стоя, оперевшись голой ягодицей о ствол смоковницы. Затем собираю в котомку скудные пожитки: два бурдючка, ножик, свирель… Я беру свирель нежно, как берут хрусталь, обеими руками и, зажав котомку между ног, прижимаю свирель к губам. Но не играю. Я только примеряю роль пастуха, да-да, пастыря, со свирелью в руках у беззвучных губ. Мне теперь незачем ором орать, зазывая отбившихся от стада овец, достаточно легкого дуновения. Сладкая музыка – вот мой кнут. Не ор и не окрик, только любовь. Никакого понукания.
И вдруг я хохочу. Я просто умираю со смеху, мне не хватает воздуха, у меня даже судороги в животе, а на глазах слезы. Я не могу с этим ничего поделать, смех душит меня, ну и потеха! Это не истерика, нет. Я просто вижу себя со стороны: голый, совсем голый, Адам в раю, между ног котомка, а у губ дудочка, из которой не сочится ни единого звука. Ну и картинка – курам на смех. Даже птицы притихли, пораженные увиденным: вот так да! Только утренний ветерок приветствует меня, шевеля волосы. Я понимаю, что настал долгожданный час: либо отступить, либо ринуться в путь. В этом для меня сейчас все! И если я уж приму решение – меня не остановит ничто. Наконец я успокаиваюсь. Беру котомку, кладу в нее свирель. Теперь очередь посоха. Я закидываю котомку за левое плечо, а правой рукой, присев, беру посох, прикладываю ладонь к рукояти и крепко обхватываю пальцами. Так берут меч, готовясь к победе. Но я беру не меч, а факел. Теперь я встаю, – Адам с котомкой за плечами, голый Адам, но в сандалиях, а в правой руке – факел, ждущий огня. Я делаю первый шаг навстречу солнцу и прошу у него огня. О том, сколько гореть этому факелу, я не думаю.
Когда мне бывает действительно трудно, я ухожу от людей, бегу, преследуя заходящий, катящийся в ночь малиновый круг, словно хочу настигнуть его и поведать о своих сомнениях и трудностях, но он вдруг касается горизонта и на моих глазах прячется от меня сначала чуть-чуть, затем все больше и больше, падая и падая вниз, как в пропасть, так, что глазом заметно, я бегу все быстрее и быстрее, и вот уже только половина светила видна и она уже начинает уменьшаться, и вот виден только яркий малиновый серп, который тут же на глазах превращается в пушечный выблеск, и мне нужно подпрыгивать, чтобы снова видеть истонченный серп, который после третьей или пятой подпрыжки снова выблескивает малиновым пятном, и сколько я потом не прыгаю, как только не ускоряю свой бег, как не тянусь к солнцу, даже взобравшись на камень и встав на цыпочки, я понимаю, что мне никогда до него не дотянуться… Даже заберись я на самую высокую крышу или на дерево… Никогда. Пока светило само не вернется с рассветом ко мне. И все же я благодарен ему за то, что трудности мои остались далеко позади. Я с благодарностью закрываю глаза и беру в руки свирель.
Глава 21
РЕДКОЕ СОЧЕТАНИЕ
Если бы я через сотню лет принялся снова проповедовать свои истины, это не дало бы ничего нового. Даже сейчас мне не приходит в голову на этот счет никаких идей. То, о чем я так долго рассказывал, теперь нагоняет на меня скуку. Скажем, эта история с сокровищами на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. Я и через две тысячи лет скажу всем: собирайте их не на земле, а на Небе. Я понимаю, что есть слова, над которыми время не властно. Поэтому и не позволяю себе никаких начинаний, иначе грозит опасность повториться.
Удивительно, что из всего сказанного я не записал ни единой строчки. Во всяком случае, никто не может похвастать тем, что знает мой почерк. Не помню, видела ли Рия когда-нибудь мои каракули. Ей иногда кажется, что я говорю так, будто бы обо всем все знаю.
– Слушай, у тебя есть имя?
– Малыш…
– Расскажи, расскажи еще про свое царство, – просит Рия.
Я рассказываю.
– Мое царство, – говорю я, – это такое… это редкое сочетание… средоточие света и всей музыки мира, и вместилище совершенства…
И рассказываю, и рассказываю… Я трачу музыку моих слов и не жалею трат. Я не сожалею и о том, что мои слова сначала увлажняют немыслимую лазурь ее глаз, а затем эта кристальная влага срывается с ее длинных ресниц нежной росой слез, я только радуюсь этим слезам… Капля за каплей, а с ними и сама Рия проникают в мое царство. И вот она уже в плену моего очарования.
– Я еще, я еще хочу! Чуда! Удиви, удиви меня, малыш…
Тебя словно внезапно выдергивают из сладкого сна.
– Иногда тебя невозможно понять.
– За это ты меня и любишь, – смеется она. – И ты, и ты утверждаешь, что там, – она кивает на небо, – нас ждут неземные радости?
– Конечно же! Ты только подумай…
– Там – ничего нет!
Рия, задумавшись, умолкает. Затем:
– Почему ты не спрашиваешь, где я была?
Я люблю ее, поэтому и не спрашиваю. Чтобы истребить ненужные подозрения, я отпускаю какую-нибудь шуточку, подавляя в себе всякое любопытство насчет ее позднего возвращения. Каждому, кто может видеть, ясно, что сейчас она очень счастлива. Это вижу и я. Особенно в те минуты, когда хочу рассказать ей о будущем, нашем будущем, которое перечеркивает нашу любовь. Такое будущее ее не совсем устраивает. Она делает вид, что злится. На фоне счастья это выглядит немножко смешно: я-то знаю, чего ей стоит не выставить напоказ свое счастье.