Даю уроки

Карелин Лазарь Викторович

– Именно!

А что, если вспомнить, про что они тогда говорили с простейшим и милейшим тем королем, - когда хотел, он был простейшим и милейшим со своими гостями, демократичнейшим был, любил прикидываться, - так если вспомнить, то ведь такой же почти, как с Алексеем-шофером, шел у них тогда разговор. Про женщин, конечно же, и что от них вся морока, и что зарекайся не зарекайся...

– А вот теперь смотри! Город!
– торжественно провозгласил Захар. Приехали!
– И помолился: - Аллах, пусть будет счастлив сей путник в твоих земных чертогах!

Знаменский глянул. Прямая, широкая

улица открылась глазам. Дома за разросшимися кронами карагачей были едва различимы, даль над асфальтом плыла в знойном мареве. Люди, их было мало в этот дневной час, шли по улице, держась поближе к стенам, выискивая тень погуще. Что за люди? Что за стенами этих домов? Он столько видел промельков таких улиц, в стольких успел побывать городах, что улицы и улочки давно слились для него в одну сплошную улицу, а города - большие, маленькие, громадные, - в один сплошной город. Но здесь, среди промелька этих стен и людей, ему предстояло жить, сюда его выбросило на берег.

– Да, приехали, - сказал Знаменский.

И верно, приехали. Машина подкатила к бетонному, в нишах и окнах, зданию, почти такому же, как там, и там, и там, - по всему миру, - на фронтоне которого значилось: Отель "Ашхабад". И рядышком, чтобы и иностранец все понял: "Hotel..."

Машина остановилась, и Алексей королевским жестом повел рукой:

– Прошу, джентльмены!

2

Номерок был маленький, как келья в крепости, не повернуться. Да еще эти хвастливые чемоданы, сразу их бахвальство тут увиделось, в скудном убранстве кельи. Да еще духота такая, что просто впихивать себя пришлось в эти недра, хотя на подоконнике красовался громоздкий ящик кондиционера, который, ясное дело, не работал. И запахи, запахи, весь букет от недалекой ресторанной кухни, от журчащего всеми кранами туалета, набухшая от сырости дверь которого плотно не притворялась. Когда-то все тут работало, не протекало, затворялось, но пик славы отеля прошел, как и у человека минует молодая пора, и пришла старость, обветшалость. Жить тут? Вот на этой, - тронул рукой, - продавленной и скрипучей койке ночь провести? Мысль эта удручила.

А Захар за спиной, явно гордясь, что раздобыл другу номер в лучшей гостинице города, радужные уже строил планы:

– С месячишко тут поживешь, а потом раздобудем тебе в каком-нибудь тихом частном домике комнату с окнами в сад.

– И чтобы хозяйка кофе умела варить!
– подхватил Алексей, утонувший в продавленном креслице.
– Лет сорока, не больше!

– Кофе лет сорока?
– подхватил игру Захар Васильевич, надеясь хоть как-то развеселить удрученного этим задохшимся номером друга.

– На первое время!
– понял свою задачу Алексей.
– А потом, при такой-то внешности, товарищ сам найдет себе кофеварку. Но, Захар Васильевич, если по совести, в сорок лет женщина, именно в сорок, ну, плюс-минус три годика, она особенно хороша.

– Это почему же?
– морщась, досадуя, что втягивается в подобный разговор, но уж больно убитый вид был у друга, спросил Захар Васильевич.

– Неужто не ясно? Последний вальс, так сказать.

– И практик, и, гляжу, теоретик. Ростик, да не дергай ты этот шнур. Сгорел кондиционер, не загудит.

– Уморился, машина все-таки, - сказал Алексей.
–

А мы его заменим. У меня тут администраторша в больших подругах. Сейчас, как спустимся, все налажу.

– Наладь, сделай милость.

Поняв, что кондиционер не загудит, поняв, что и окно не распахнуть, да и зная, что в жару такую распахнутое окно мало что даст, Знаменский, как за спасением, кинулся к одному из своих кофров, лихорадочно защелкал массивными, сверкучими замками с колесиками кода. Отмахнул крышку и выхватил, выставил на утлый столик бутылку виски. Ах, какая это была бутылка-красавица! И какой золотистый напиток забвения в ней искрился! А эта белая мирная лошадь, пасущаяся на зеленом, влажном от росы поле, - не этикетка то была на бутылке, а картина, произведение искусства, чтобы встрепенулась изнывшая душа.

Стаканов в номере не нашлось, были лишь пиалушки. Ничего, можно и из пиалушек. Торопливо отвинтил Знаменский покорно-хрусткую крышечку, торопливо забулькал в пиалушки золотистую влагу. Проник, вструился в беспросветную духоту свежий ветерок, дуновение это с зеленого поля проникло.

– Поехали, друзья!
– Знаменский не стал ждать, чокаться там, жадно приник к пиалушке.

– Спятил?! В такую жару виски! Надо бы разбавить!
– Захар Васильевич из солидарности взял со стола пиалушку, но вертел в руке, не решаясь пригубить.

– Спятил! Вот именно!
– Знаменский уже подхватил бутылку для новой порции, но еще не начинал наливать, а вслушивался в себя, в тот пожар в себе, который сейчас должен был выжечь в нем отчаяние. И потихонечку, потихонечку разгоралась на его лице улыбка. Засмотрелся на этого человека Алексей, на улыбку его разгорающуюся.

– Понял, улыбка!
– сказал Алексей.
– Я мигом, я сейчас!
– Он кинулся к двери, обернулся: - Нельзя мне этого напитка, баранка держит! Но последний вальс я ради вас станцую хоть с Бабой Ягой!
– И исчез.

– Влюбился, - сказал Захар Васильевич, продолжая вертеть в руке пиалушку, не решаясь пригубить.
– Ты это всегда умел, в себя влюблять.

– А вот себя разлюбил.
– Знаменский снова глотнул, разом, одним глотком.

– Да разве виски так пьют?
– ужаснулся Захар.

– Иногда с самим собой просто невыносимо оставаться.

– Расскажешь?

– Расскажу. Тебе - обязан. Да ты разве не знаешь? Слухи-то быстрее скорости звука.

– Слухи - они слухи и есть. Врет часто эта информация.

– А, чего там, все правда, хуже не придумаешь!
– Стал пьянеть Знаменский, прихватило его виски, помогая самого себя казнить, вот так вот небрежно рукой взмахнуть: мол, все пропало, чего там, но помогая и душу излить, не держать в себе свою беду, разговорить ее, разболтать даже - чего там?
– нате, слушайте.

– Может, отложим разговор?
– Захар поставил пиалушку, так и не решившись отпить хоть глоток.
– В такую жару что за разговор?

– Пьяной исповеди испугался? Я не пьян, Захар, меня не берет, рекорды начал ставить по этой части - не берет.
– Знаменский снова налил себе, снова одним глотком, мучительно напрягая горло, выпил. И даже не отдышавшись, на выдохе от огненного глотка, выдохнул: - Проворовался я, знаешь ли.