Дед Гришка
Шрифт:
А раскулачивали семью деда дважды, бывало тогда и такое.
Первый раз в восемнадцатом, когда дед мой был ещё совсем юным.
Поэтому раскулачивали ещё не его, а моего прадеда, то есть его отца, Максима… А вот как того звали по отчеству, я забыл, и теперь уж, наверное, не вспомню никогда.
Второй и окончательный раз - раскулачили в двадцать девятом.
Тогда дед был уже женат, у него было двое детей: мой отец и моя тётка Маруся, которая,
Дед бежал тогда из Сокольей Слободы в Почеп и там, по вербовке, призвался в Красную Армию на пять лет. Тем он спас и себя и свою семью. Мой восьмимесячный отец был тогда вместе с ним, путешествовал в мешке из-под картошки. Живу теперь благодаря этим событиям на белом свете и я.
А куда подевался прадед с остальным семейством, мне неизвестно до сих пор.
Я только знаю, что у него было десять детей, и все они с раннего детства были приучены к труду. Работали много, поэтому всегда у них всего было вдоволь: и коров и лошадей, и овец и кур, и гуси с утками плавали в близлежащем пруду. И еда у них всегда была на столе, и хватало её на всех.
Батраков прадед не держал, работали сами. Но для пришедших раскулачивать комиссаров это не играло никакой роли.
Первый раз в восемнадцатом физически семью трогать не стали. Просто выгнали всех из дому, а дом и имущество отобрали. На этом первое раскулачивание и закончилось. Комиссары тогда были все свои, деревенские, не нашедшие себе места в жизни.
«Из голодранцев, - как определил их социальный статус мой дед, - бывшие соседи, в основном те, кто не хотел работать».
А надо признаться, дед мой до конца своих дней имел чёткое представление о жизни. Он твёрдо верил в то, что добиться успеха можно только личным трудом, каждодневным и тяжким.
Отец мой, хотя и проработал всю жизнь каменщиком, уже не придерживался этого принципа.
«Сапожник без сапог, - говорила о нём моя мать, - сам каменщик, а изба у нас деревянная и маленькая».
Поэтому при случае она могла обозвать отца не только подкулачником, но и голодранцем, в зависимости от обстоятельств и от количества выпитого им. Если отец выпивал пару рюмок – то был подкулачником, а если пару бутылок, то однозначно – голодранцем.
Но настоящий голодранец – это уже я. Я и сачковать люблю, и у телевизора полежать, и по дому из меня помощник никакой. Зато я люблю пиво с селёдкой, чего дед Гришка себе не позволял никогда…
Но…. рассказ сей не обо мне и не о моём поколении, а о моём деде. Посему я продолжу.
В восемнадцатом году семью прадеда не уничтожили, просто всё отобрали, а самих их выселили на суглинок недалеко от родной деревни. На дворе был сентябрь, на носу зима, и оказаться с десятью детьми в чистом поле – это было небольшим подарком от комиссаров.
Но прадед унывать не привык и взялся за дело, засучив рукава. Работали все дружно, всей семьёй, как это и повелось испокон веку у
На этот раз раскулачивали без церемоний, загрузили всех в "столыпинский вагон" и отправили на верную смерть в Сибирь. Спасся только мой дед Гришка и его баба Фёкла, а так же двое их детей. Прослужив пять лет в Красной Армии, дед демобилизовался и вернулся домой. К сорок первому году они с бабой Фёклой снова отстроились и родили ещё четверых детей.
В начале войны деда сразу призвали, и он в первом же бою попал в окружение, а потом в плен. Спасла из плена его обыкновенная русская женщина. Она принесла гражданскую одежду своего убитого мужа и пропавшего на фронте брата и перебросила её через ограду сгрудившимся в кучу солдатикам.
Никто из них не хотел брать эту одежду, говорили, что не стоит замысливать побегов, немцы и так им ничего не сделают. Дед Гришка не стал слушать этих речей, переоделся в гражданскую форму и заставил это сделать своего друга. Вдвоём они и бежали. Вернее, спокойно прошли через КПП, охраняемый полицаями, и подались в лес. Потом, через месяц, они вышли к своим. Оставшихся в плену, немцы всех расстреляли. Поговаривали, что это сделали наши же полицаи, но по большому счёту, какая разница. Главное, что мой дед Гришка спасся.
Дальше он всю войну прошёл поваром. Победу встретил в Австрии, где и получил тяжёлое ранение.
«Мы тогда выпивши были», - рассказывал он мне как-то об этом случае, когда я охаживал его веничком в нашей баньке.
«Мы – это я и спасшийся из тогдашнего плена мой друг. Мы так и воевали потом с ним вместе до победы. И вот наша лошадка с продуктами, - продолжал он взволнованно, - перепутала, где чьи окопы. А может это мы со шнапсом переборщили, - добавил он виновато, - только немец из близлежащего окопа возьми да и чесани по нашей повозке из крупнокалиберного пулемёта. Мне две ноги прострелил, а напарнику моему в лёгкое попал и в плечо. Хорошо лошадь не задел, она, милая, нас и вывезла к своим. Слава Богу, выжили мы оба, но в лазарете пришлось поваляться нам почти по полгода. В ранах у меня черви завелись, я то уж немолодой был», - прибавил он.
Мне было интересно слушать его. О таких подвигах в газетах тогда не писали и ветераны при встречах не рассказывали. Особенно мне было приятно, что уже тогда мой дед был «немолодой».
«Шнапсу в госпитале мы попили тогда вволю, - продолжал он свой рассказ, - у офицеров денежки водились, а я шустрым был, хоть и на костылях. В ресторан недалеко, всего-то через дорогу, туда и обратно я в две минуты оборачивался…».
Вернулся дед Гришка с войны в сорок шестом и успел ещё соорудить с бабой Фёклой одного сына, последыша. Непутёвого, как потом оказалось, но об этом не буду.