Дед Мороз: этапы большого пути.
Шрифт:
Предпочтение, отданное Деду Морозу, нуждается в объяснении. В восточнославянской мифологии Мороз – существо уважаемое, но и опасное: чтобы не вызвать его гнев, обращаться с ним следовало осторожно; прося не губить урожай, его задабривали; им пугали детей: «Погоди, Мороз идет, он тебя…». Но наряду с этим он выступал и в функции приходящего в сочельник Деда (умершего родителя, предка) (Иванов, Топоров 1995: 267). Елочный персонаж тем самым получил синонимически удвоенное имя. Введение в составную его часть термина родства свидетельствует об отношении к Деду Морозу как к старшему в роде, что, возможно, спровоцировало признание за ним по-родственному близкой его связи с детьми.
К началу ХХ в. образ Деда Мороза окончательно оформился: он функционирует как игрушка на елке, главная фигура, стоящая под елкой, рекламная кукла на витринах, персонаж детской литературы, маскарадная маска, даритель елки и подарков. В это время утверждается мнение
До революции представление о Деде Морозе существовало только в городской среде, мифология которой создавалась в результате своеобразной обработки просвещенными слоями общества западных традиций и народных верований. Сконструированный образ, подобно каждому мифологическому персонажу, оказался наделенным комплексом устойчивых свойств – со своим локусом, функциями, характерной внешностью, атрибутами (Левкиевская 1999: 51). Зимой он живет и хозяйничает в лесу, чем объясняется его связь с лесным миром – растительным и животным. На лето он уходит в «сибирские тундры», на Север, на Северный полюс и т.п.; согласно высказыванию пятилетнего мальчика, «когда тепло, Деды Морозы переезжают туда, где холодно, и летом к мальчикам не ходят» (Милютина 1997: 368). Его деятельностью объясняются как природные и атмосферные явления (мороз, иней, треск деревьев, узоры на окнах и т.п.), так и появление в доме елки и подарков. Внешне – это старик в белой шубе и шапке (в отличие от красной сутаны или плаща западных зимних геронтологических персонажей), в валенках, с палкой в руке и мешком за плечами. Определяющими свойствами его характера являются доброта и щедрость: елочный миф превратил его в доброго старика-дарителя: добрый Морозко (Сальников 1886); добрый дед (Коринфский 1892: 402-403), «о, он такой добрый, этот старик!» (Мамин-Сибиряк 1894: 385). Перед Рождеством (или Новым годом) он успевает обойти все дома, чтобы поздравить, одарить и обласкать детей. Выполняя функцию наставника, он никогда не наказывает детей, а только журит их (в отличие от западного Св. Николая, помимо подарков приносившего с собой прутья: справившись о поведении детей, в зависимости от полученного ответа, он либо одаривал, либо наказывал их).
В мифе о Деде Морозе, созданном общими усилиями взрослых, присутствовал расчет на безусловное признание детьми его реального существования, что стимулировалось и всячески поддерживалось родителями. Вера в Деда Мороза превратилась в «испытание на взрослость»: ее утрата рассматривалась как важный этап взросления – своеобразная форма инициации. В. Шаламов (1907 г. рожд.) заметил о себе: «Потеря веры совершилась как-то мало-помалу <…> Разоблачение сестрами рождественского деда Мороза на меня не произвело никакого впечатления» (Шаламов 1988: 102). К. Чуковский писал о своей семилетней дочери: «Мура все еще свято верит, что елку ей приносит дед Мороз. <…> Когда я ей сказал: давай купим елку у мужика, она ответила: зачем? Ведь нам бесплатно принесет дед Мороз» (1923). Год спустя в его дневнике появляется новая запись: «Слышен голос Муры. Она, очевидно, увидела елку. Мура: „Лошадь. – Кто подарил? Никто“ (ей стыдно сказать, что дед Мороз, в которого она наполовину не верит)» (Чуковский 1991: 300-301; 355).
Дед Мороз, знакомый по иконографии [словесным описаниям и рисункам в книжках, елочным игрушкам, рекламным фигурам, открыткам (см.: Иванов 2000. 42-47) и т.п.], в сознании детей долгое время существовал как образ чисто умозрительный. Встреча с визуально воспринимаемой фигурой (когда в 1910-е гг. он «живьем» стал появляться на елках) разрешала детские сомнения в реальном его существовании («И щеки у него мясные!»): «Дети замучили вопросами – есть ли на самом деле дед Мороз, из чего он сделан, как не тает в теплой комнате и т. д. <…> когда вышел Дед Мороз <…>, Таня впилась в него глазами и ничего больше не видела <…>. Дома первые слова были: „Ну, бабушка, теперь я сама видела, есть Дед Мороз, пусть никто ничего не говорит, есть, я сама видела!"“ (Фоменко).
После революции эмигранты «увозили» образ Деда Мороза с собой. Он сохранялся в их памяти как одна из вечных ценностей, как «бескорыстно творимое добро» (Парчевский 1936: 6). С тоской вспоминая русское Рождество, «праздник детей, ожидающих бородатого старика с большим мешком игрушек» (Абданк-Коссовский 1960: 22), они забывали о том, что этот старик своим происхождением во многом обязан европейским зимним дарителям. Т. Милютина (1911 г. рожд.) при описании эстонских елок 1930-х гг. заметила, что «ни разу там не видела обычного Деда Мороза» (Милютина 1997: 109); для нее «обычный Дед-Мороз» – тот, к которому она привыкла в своем «русском» детстве.
В
Гонение на елку и Деда Мороза продолжалось до 28 декабря 1935 г., когда вышел номер «Правды» с установочной статьей П. Постышева (Постышев 1935: 3), а на следующий день было обнародовано решение ЦК ВЛКСМ, предписывающее комсомольским организациям устраивать для детей новогодние елки (см.: Душечкина 1994; Душечкина 1996). Вместе с реабилитацией елки кончились и обличения Деда Мороза, после некоторых сомнений полностью восстановленного в правах. Устроители детских елок получили возможность проявлять инициативу, что и привело к выработке тех особенностей советского новогоднего ритуала, о которых пишет С.Б. Адоньева (в том числе и включения в него Снегурочки, имеющей свою литературную историю). В повести Л. Чуковской «Софья Петровна» (1940) машинистка ленинградского издательства, получив поручение организовать елку для детей сотрудников, украшает дерево, «удивительно эффектно» укрепив на нем Деда Мороза, вклеивает «кудрявую головку маленького Ленина» в центр пятиконечной звезды, вкладывает в пакетики с конфетами записки «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство», а также обеспечивает приход на праздник Деда Мороза (Чуковская 1966: 26-27). Перед войной с елкой и с Дедом Морозом встретились наконец, крестьянские дети. В. Русаков вспоминает, как в 1940 г. он, мальчик из псковской деревушки, за хорошую учебу был удостоен билета на новогодний праздник в районном центре, где впервые увидел елку и «здоровенного ватнообразного Деда Мороза в овчинном тулупе и стоптанных серых валенках». «Новогоднее угощение он раздавал не просто так, а по списку» и только в награду за рассказанное стихотворение (Русаков 1997: 77).
После утверждения елки как мероприятия государственного масштаба заметно активизировалась ее «частная» жизнь. В предвоенные и в первые послевоенные годы Дед Мороз, функционируя на общественных праздниках, домашние елки не посещал (как это было и до революции). В юмористическом рассказе В. Ардова мальчик в письмах бабушке делится впечатлениями о елках, на которых он побывал в течение каникул: на «елке, где папа служит», «дед-мороз <был> выше меня ростом»; на елке, «где мама служит», «дед-мороз <был> поменьше»; на елке в школе «деда-мороза почти не было: один наш ученик из 8-го класса оделся было, как дед-мороз, но сейчас же снял с себя все и пришел смотреть концерт»; «у тетиной тети на службе» «дед-мороз <был> на „ять"“; у Танечки Вириной на елке „дед-мороз был маленький; он висел на самой елке“ (Ардов 1939: 10-11).
Новогодний ритуал общественных елок с Дедом Морозом соблюдался на всей территории Страны Советов: от Главной елки в Большом Кремлевском дворце до лагерей ГУЛАГа (см.: Милютина 1977: 232-233); от Азербайджана, где местная поэтесса М. Дильбази еще в конце 1930-х гг. написала стихотворение «Дед-мороз» («В гости к нам пришел / Дедушка-мороз / И чего-чего / Только не принес!» (Белахова 1941: 51), до Чукотки, как в рассказе Ю. Рытхэу, где чукотские дети впервые встречаются с елкой и с Дедом Морозом (Рытхэу 1953: 14).