Дед
Шрифт:
— Что с Мэри? — удивился хозяин.
— Твои разговоры, — недовольно ответила жена.
Муж попытался оправдываться:
— Должна же девочка ее лет понять, что мы не можем держать у себя четырех кошек.
В коридоре, ведущем в котельную, было так темно, словно все ночи мира забились туда. Девочка медленно пробиралась по коридору, держась за шероховатую дощатую стену. Наконец она достигла двери, вошла в тускло освещенную котельную и по приставной лесенке полезла на чердак, где находилось жилье временного работника.
— Кто там?
— Мэри, — тихо ответила девочка и, открыв дверь, стала на пороге.
Раздражительный обладатель отдельной комнаты лежал на топчане с книгой в руках. Он сердито оглянулся на дверь, что-то буркнул про себя и снова уткнулся в книгу. Нетрудно было, однако, заметить, что неподвижный взгляд его не различал строчек. Неслышно притворив дверь, девочка села на перевернутый ящик, покрытый для мягкости специальной соломенной циновочкой: Дед сплел ее на досуге за два свободных вечера. Долгое время они молчали. Мальчик листал книгу, хотя взгляд его скользил по потолку, а Мэри, восторгаясь, поглаживала искусно сплетенное сиденье ящика-табурета.
— Ты что чита…? — наконец спросила она едва слышно, а последний слог «ешь» и совсем проглотила.
— Чего! — сухо ответил Дед, не глядя ни в книгу, ни на свою гостью.
— Я просто спросили…
— Больше говорить не о чем, не так ли? — зло усмехнулся паренек и, захлопнув книгу, уселся на своем топчане.
Наверху, над их головами, жалобно стонал ветер, поскуливая, бился о швы жестяной крыши. Как будто там, на крыше, кто-то отчаянно раскачивал дюжину детских колыбелек.
— Здесь все-таки тепло, — немного погодя сказала девочка.
— Все-таки?
— Да, хоть это всего лишь чердак.
— Под нами — жаркая котельная.
— Но здесь нет окон.
— Лишняя роскошь.
— Да, по правде говоря, нет и мебели.
— По правде говоря?
— Я не хотела сказать ничего плохого.
— Все равно.
Девочка чувствовала свою беспомощность. Деду ничего нельзя было сказать. Он цеплялся к каждому слову. Он не понимал даже доброты.
— Хорошо тебе здесь? — почти боязливо спросила девочка.
Тут он впервые взглянул на нее, и в его глазах вспыхнули ехидные огоньки. С убийственно холодной интонацией он сказал:
— Еще чего?
Девочка едва не заплакала. Этот Дед был сущий изверг. И его-то она еще хотела умолять о помощи, покорно просить, чтобы он пощадил котят. Бесполезно! Нет, не стоило взывать к его жалости. Теперь уже казалось, будто на крыше плясало не двенадцать, а сто визгливых колыбелей и чья-то крепкая рука трясла их так, что дрожало все здание. Девочка медленно встала, пошла к двери и горько проговорила:
— Ничего… Ровно ничего…
Дверь открылась и закрылась. И была слышна лишь пронзительная колыбельная песня зимы. Два человека чувствовали по-разному и говорили на разных языках. Их сердца были настроены на разные волны.
Итак, это случилось. Это произошло ранним утром, в предрассветной мгле, и не сохранилось в тайне. Ничто не остается в тайне. Только мечты. Но теперь и они были пущены по миру. Жизнь не похожа ни на сказку, ни на поэму.
Трое хозяйских малышей то и дело совали свои раскрасневшиеся мордашки в дверь теплицы, и в ушах Деда трещало, как барабанная дробь:
— Убийца, убийца! Живодер! Убийца!..
Но Дед знай себе плел солому. Он хотел бы также плести и мечты, но детский крик мешал ему. В конце концов он прогнал ребятишек, пригрозив надрать уши. Теперь у него появилось немножечко уверенности. Хозяин назначил ему прибавку и польстил его самолюбию:
— Я тобою доволен. Продолжай в том же духе, и ты выйдешь в люди.
На следующий день пареньку досталась приятная работа: подвязывать гиацинты. Его никто не беспокоил в жаркой камере выгоночной теплицы. Было большим наслаждением втыкать острые палочки в землю и к ним мягкой мочалочкой подвязывать стебли с набухшими тяжелыми бутонами. Почему-то это было весело, возникала грубоватая нежность. Он даже вздрогнул, заметив, что напевает. В обеденный перерыв он сбегал в лавку за продуктами. Он стал самостоятельным, сам теперь вел свое хозяйство — вот отчего ему захотелось петь! Но продавщица бесцеремонно вернула его с небес на землю:
— Бедненький, видно, скучаешь по маме, что так много берешь молока!
Это замечание подкосило его. Он не подозревал, что молоком можно запивать тоску. А может быть, в этих словах кроется какой-то двойной смысл? Взрослые всегда любят говорить двусмысленности. Некоторые живут этим. «Много молока…» Как она сказала: «Много молока…»
И вдруг, очнувшись от нахлынувших мыслей; он бросил взгляд в сторону и увидел старшую дочь хозяина. Он ничего не ответил на приветствие девочки, да и не считал нужным отвечать. Девочка подошла к нему поближе, вдохнула приторный аромат цветов, подыскивая слова:
— Какая прелесть!
Последовало долгое молчание. Можно было бы услыхать, как дышит Мальчик-с-пальчик.
— Я не могла заснуть этой ночью, — сказала девочка. Мальчик язвительно усмехнулся и подумал: «Тебе бы молочка, лучше всего материнского…»
— Не могла заснуть, все думала о котятах, — продолжала девочка и неожиданно спросила: — Как же ты их убил?
Паренек прикусил губу, соображая. Затем он ответил спокойно и обстоятельно, стараясь придать голосу как можно больше деловитой лютости:
— Отрубил головы топором. Это — в два счета. Тем более, что и топорище смазано. А мертвые тела бросил в топку котельной. Устроил им настоящий крематорий!
— Боже милостивый, как можно быть таким жестоким!
— Пустяки! Башку долой — шкуру на распялку!
— Довольно, не надо, не надо больше!.. Девочка зажала уши, едва не плача.
— А папа еще говорил, что у тебя были слезы на глазах!..
— Брехня.
— И что тебе было трудно убивать их.
— Топор — всегда топор, особенно если рукоять хорошо смазана.