Дела и ужасы Жени Осинкиной
Шрифт:
В тот момент, когда Харон глянул в сторону ограды, откуда Часовой второй раз выстрелил уже не в воздух, а непосредственно над его головой, из двери трактира высыпали четверо в бронежилетах.
Через три минуты Харона в наручниках волокли к машине — через зал трактира. Бледный Том стоял у своего стола. Петр, вошедший вслед за всеми с черного хода, присаживаясь на свое место, сказал ему:
— Может, выпьем еще кваску?
Глава 38. Каталонцы, Рональдинью и снова неизвестная в белом
Вечером того самого дня, утром которого Скин отважно действовал у полустанка Катыши, а Том читал лекцию рабам маковой плантации, Кутик сидел на крылечке родительского дома в Оглухине, горестно подперев голову рукой, как делала его бабка. Родители его как раз к ней и поехали
Кутик страдал, потому что находился в смятении.
Противостояние «Реала» и «Барселоны» («Барсы», как ее все называли) приобретало все более жесткий характер. За соперничеством «королевского» клуба и каталонцев следил весь мир, в том числе Оглухино — в лице Кутика. Вот последняя, например, игра — что это за дела, когда спортивный комментатор пишет: Рональдинью поражал ворота мадридцев так легко и непринужденно, словно ему противостояла не одна из лучших команд мира, а деревянные манекены!..
Конечно, для Кутика очень важно было, что и Рональдинью — такой же бразилец, как Роналдо. И, само собой, будет в чемпионате играть в сборной Бразилии. Но вместе с тем сегодня футбол — ничего не попишешь — в основном клубный. И тут надо что-то выбирать…
Вообще это был иной, особый мир — со своей особой речью, очень понятной Кутику. Но он знал, что вряд ли ее поняли бы его новые друзья Женя или Том, если б уселись рядом с ним смотреть игру: «Ну и запара в штрафной площадке!», «Кавенаги не вписался», «очень грамотно поставил корпус», «один из вариантов устаканивания полузащиты», «забивной игрок»…
Ну, Кутик не имеет в виду, конечно, смешные и общепонятные вещи, когда, например, тренер кричит Мовсесяну: «Мося, давай!»
Вообще свой особый разговор, конечно, не только в футболе — скажем, и в боксе, который Кутик смотрел иногда вполглаза и слушал комментаторов вполуха: «Главное — не дать попасть в себя…»
Нельзя сказать, чтобы Кутика, влюбленного в бразильцев, вовсе не волновал российский футбол. Нет, он очень даже следил, например, за сложными поворотами судьбы иностранных легионеров на российских просторах, а точнее — пустырях. А как скажешь иначе, если одного из лучших игроков Португалии «Динамо» покупает за 16 миллионов евро, а потом он тренируется на стройке?.. Не говоря о том, что стадион во время игр больше чем наполовину пустой (португалец к этому не привык!), а российские соперники «Динамо», которых трясет от числа нулей в цифре гонорара легионера, общаются с несчастным португальцем (полное имя у него длинное-длинное, но попросту его зовут Манише) исключительно путем жестоких подкатов?.. А если прибавить сюда отвратительные гостиницы, нашу осенне-весеннюю вечную городскую грязь, то чего удивляться, если он будет дотягивать свой пятилетний контракт, сцепив зубы, и уедет из России без особенно теплых к ней чувств?
И вообще, по наблюдениям Кутика, игроки к нам все с большей неохотой возвращаются после отпусков и все с большей охотой при первой же возможности возвращаются в свои клубы. Да, не очень-то дают у нас играть за такие деньги — или бьют по ногам, или держат на скамейке запасных. Кутик очень даже заметил, как уругваец Сосу только отъехал от «Спартака» — и стал одним из лучших игроков мадридского «Атлетико».
Но не будем о грустном, лучше — о смешном. Отец Кутика завел себе околоспортивное хобби — стал собирать фамилии, соответствующие виду спорта их владельца: фехтовальщик Кровопусков, прыгун в воду Доброскок… Сюда же попал почему-то и пловец Коротышкин, и чемпион мира по ходьбе на 50 км Кирдяпкин, и даже бегунов Борзова и Борзаковского Кутиков отец не без остроумия сюда же подверстал. Вообще он сильно увлекся этим делом и свои находки торжественно нес Кутику. Любимцами его были не так давно отбывшие в Америку баскетболисты Моня и Хряпа (не имена или клички, как, может, кто-то подумал, а фамилии). А недавно возник большой спор. Отец уверял, что футболист — Кошкодеря, а Кутик считал — Гожгодеря.
Стукнула
— Нет матери-то?
— Нет. К бабушке уехала.
— А-а… Ну-ну.
Но уходить баба Шура не думала, а, кряхтя, уселась на крылечко рядом с Кутиком.
— Жалко мне подружку мою, Грушу, — объявила она, и Кутик понял, что говорит она об умершей в марте «с горя», как говорили, тете Груше, тетке понапрасну осужденного Олега Сумарокова и погибшей Анжелики.
Баба Шура вздохнула.
— Дом заколочен, и наследство некому принять, — поделилась она с Кутиком мыслями, от него, скажем правду, очень и очень далекими. — Сестра ее, Олегова мать, — главная, конечно, наследница. Да, видно, ехать ей сюда больно трудно. А документы подать до шести месяцев надо! Уж и времени-то, почитай, не остается… А дом неплохой еще. Хотя кому в нем жить-то? Некому!
Баба Шура замолчала, а Кутик вообще все время молчал: во-первых, повторим, по наследственным делам сказать ему было нечего, а во-вторых, он надеялся, что непрошеная визитерша так скорее уйдет.
— Сеня-то, муж Грушин… Когда он помер-то? Годков двадцать пять уж прошло… Ну да, младшей его сестре, Анжеликиной матери, тогда двадцать с лишним было. Она с Грушей так и осталась жить. Потом вот Анжелику нагуляла…
Баба Шура повествовала ровным голосом, без тени осуждения.
— Вот… Сеня мне как-то портрет один показывал… Говорил — прабабка его. Ну писаная красавица! Из простых, видно, была, но больно уж хороша. В белом платье, как невеста! Давно видела, а так перед глазами и стоит. Я потом Грушу спрашивала: а портрет-то где? Да, говорит, на чердаке где-то лежит, сама не долезу, а молодым все некогда… Ну ладно, пошлая.
Баба Шура с трудом поднялась со ступеней крыльца и двинулась к калитке.
…Неясности, которые клубились в хорошо организованном Кутиковом мозгу с того дня, когда в доме Мячика обсуждалось все сразу, начинали понемногу оседать, располагаться в каком-то порядке — хотя он ничего пока еще не знал ни о работе Вани Бессонова над старыми письмами, ни о находке в камере хранения Курского вокзала в Москве.
Недалек уже был тот день, когда всем оглухинцам, и не только им, станет ясно, что портрет лежал на чердаке вместе с письмами Николая Чехова. И в свое время был оставлен художником — возможно, на время, да болезнь и скорая смерть помешали забрать. А возможно, и был им подарен — той, которая послужила художнику натурой. И эта неизвестная в белом скорее всего приходится прапрабабкой погибшей Анжелике.
Глава 39. Омск. Адвокат сретенский начинает действовать
Артем Сретенский сидел за своим письменным столом. При уютном свете настольной лампы под круглым стеклянным зеленым абажуром, напоминавшим половинку арбуза, только без белых полосок (отцовская лампа довоенной выделки переехала с ним из Москвы), он переваривал полученную за день информацию.
На вкус Артема, новой информации было даже слишком много.
Появившийся около полудня в его квартире Том Мэрфи изложил ее так четко и ясно, будто закончил юридический с красным дипломом. Чтобы не пострадала связность этого рассказа, Артем даже отключал на целый час телефон.
Главное — невиновность Олега, для его адвоката очевидная, получила доказательства. Они уже должны были иметь силу и для тех, кому захотелось бы — по разным мотивам — продолжать считать его виновным. Все становилось на твердую почву.
Возникли два свидетеля алиби Олега. Правда, один — несовершеннолетний. И он, конечно, вправе отказаться давать показания — по совету, скажем, родителей. Но Артем предпочитал надеяться на лучшее.
Важнейшее значение имел оригинал записки Олега — и то, что он остался в куртке Олега, а вовсе не был передан им Анжелике. Помимо этого, новонайденный вещдок уличал и следователей, и экспертов в недобросовестности. Сретенский видел их провалы и раньше, только не мог понять происхождения странной записки, оказавшейся у следователей: ведь и его подзащитный не мог ничего объяснить и вызвал издевательские реплики обвинителя.