Делай что должно
Шрифт:
– Какое слово?
– удивился Заграт.
– Кому?
– В ночь, когда мы тебя с троллем на опушке нашли, - объяснил Телевар.
– Нагрянула чуть не орда твоих сородичей, тебя потребовали, все про суд какой-то толковали. Суд судом, да только порешили бы тебя прямо на месте, чтобы не возиться, я так полагаю. Скажи спасибо зеленокожему, он их уболтал. В общем, пообещали мы тебя доставить к твоим сородичам в город, да с рук на руки передать, для суда честного да беспристрастного. Готовься, в общем.
– Не было печали!
– почесал в затылке орк.
– Впрочем, противиться не буду, вы мне все-таки жизнь спасли. И деваться мне некуда, племя далеко на юг воевать двинулось, в селении меня за убийцу держат, так что…
– Слышь, шаман, - осторожно спросил
– А за что твои сородичи на тебя так взъелись? Кого убил-то?
– Никого не убил!
– яростно лязгнул клыками орк, в упор уставившись на него горящими глазами.
– Миршага, вождя племени, кто-то в собственном шатре порешил, пока я на поединке дрался! А я последний к нему заходил, вот и… - Он безнадежно махнул здоровой рукой.
– Да? А за что ты его?
– простодушно удивился Громобой.
– Вернее, зачем в шатре-то? Отвел бы в сторонку от деревни…
– Не убивал я его, ты, тетеря глухая!
– яростно зашипел ему в лицо Заграт, брызгая слюной.
– Мы с Миршагом двадцать лет бок о бок дрались, сколько раз жизнь друг другу спасали! Если бы мне в голову такая мысль пришла, я бы раньше себе глотку перерезал! Подставили меня, и я даже знаю - кто!…
– Помолчи, Громобой, - сурово сказал Телевар, насупив брови.
– Не наше это дело - в чужую драку встревать.
– Точно так, - подтвердил Заграт.
– Ладно, пойду полежу, а то голова что-то кружится…
Забытый суслик остался лежать на траве, впрочем, ненадолго. Волк, заметив, что на тушку никто не обращает внимания, подошел и съел зверька, аккуратно похрустывая косточками. Облизнувшись, он запрыгнул на телегу и тщательно обнюхал дремлющую Ольгу. Та что-то пробормотала сквозь сон и повернулась на бок, зарывшись рукой в жесткую шерсть. Волк осторожно, чтобы не потревожить, улегся рядом, положил голову на скрещенные лапы и тоже прикрыл глаза. Заграт и Теомир, не сговариваясь, ревниво взглянули в их сторону.
Ночевка прошла без тревог. Изредка ухала сова да журчала речушка, текущая куда-то на юг, к Хоробрице, притоку уже полноводной в этих краях Ручейницы. Речушка имела саженей пять в ширину, в ней плескалась рыба, и Хлаш, доставший откуда-то из глубины мешка леску с грубым крючком, до темноты натаскал на червей с десяток окуней и с полдюжины пескарей. Сварили уху, пригласили Боршугала и Хлопера, главу кирпичного каравана, здорового неразговорчивого мужика с въевшейся глубоко под ногти глиной и шрамом через все лицо. От приглашения те не отказались, но после угощения вежливо откланялись и ушли к своим. Конвойные Лютые расселись вокруг неярких - лес был далеко, а в редких рощицах сушняка нашлось немного - костров, затянули заунывную песню, подыгрывая себе на каком-то звенящем инструменте, похожем на губную гармошку. С топких берегов ручья налетели стаи злых комаров, мало обращающих внимание даже на дым костра, в который специально подбросили сырых веток. От дыма и назойливого жужжания было совсем не до песен. Погода начала портиться, небо постепенно заволакивало тучами.
– Интересно, о чем это поют косоглазые?
– пробормотал закутавшийся в одеяло по уши Броша.
– Воют будто над покойником…
– Так оно и есть, - согласился Хлаш, задумчиво вороша угли в костре. Могучий тролль стал в обозе почти своим, на него уже давно не косились, когда он вступал в разговор.
– Только не над одним покойником, над многими.
– Убили у них кого, что ли?
– равнодушно поинтересовался Телевар.
– Эвон как убиваются.
– Нет, они плачут не над погибшими в боях, - терпеливо разъяснил Хлаш.
– Они оплакивают свое давнее поражение, когда их вынудили покинуть родину.
– Как это - покинуть родину?
– аж привстал на локте засыпавший было Теомир.
– Кто их выгнал? Враги?
– Враги, - согласился Хлаш.
– Точнее, Враг. Полтора века назад Майно завоевал степи хазигов далеко на Восточном Континенте. Они были надменны и не любили чужаков. Когда соседи предложили им объединиться против Майно, они ответили отказом. Соседи тоже переругались между собой, и Сокрушитель разбил их поодиночке, малыми силами. Хазигов прижали к горам и истребили, лишь немногие смогли уйти через ледяные горные перевалы. Мало кто выжил, большинство замерзло, сорвалось в пропасть или нашло еще какую смерть, в изобилии поджидающую в горах. Выжившие перебрались к нам на Западный Материк, назвались Лютой Сотней - тогда их действительно осталось немногим более сотни, хотя против Майно они выставили семитысячную конницу - и поклялись отомстить. Об этом они, собственно, и поют.
– Хлаш, а перевести на всеобщий можешь?
– даже в темноте было заметно, как горят глаза Теомира.
– Я ужас как люблю про войну песни слушать! Переведи, а?
– Песни про войну?
– усмехнулся тролль.
– А кто сказал, что это про войну? Впрочем, ее даже переводить не надо - давно перевели. Не слишком хорошо перевели, надо заметить, много чего потеряли, ну да прижилась она в таком виде, любой трактирный бард ее знает. Потерпи до завтра, доберемся до Тхул-Д"зибара - услышишь, если пожелаешь.
– В трактире уже не то будет, - неожиданно поддержал Теомира Броша.
– Одно дело сейчас послушать, когда они сами там во… поют, когда своей шкурой чувствуешь, и совсем другое - в кабаке, среди пьяных в дым обормотов. Спой сейчас, будь другом!
– Ну, если хотите… - развел руками Хлаш.
– Только имейте в виду, петь я не стану, а то до утра перепуганных лошадей по степи собирать будете, даром что они стреноженные.
– Теомир не удержался и прыснул, представив себе поющего тролля. Остальные Всадники, по-видимому, представили похожую картину, потому что смешки раздались со всех сторон.
– Поэтому я просто расскажу стихи, договорились? Слушайте.
Тролль минуту помолчал, как бы собираясь с мыслями, а потом глухо заговорил:
– Мы идем, как святыню сжимая детейВ безнадежных предсмертных объятьях.В мерзлом воздухе гор глохнет плач матерейИ мужчин застывают проклятья.Где-то сзади беснуется яростный враг,Стрелы смерть призывают напевно,Осквернен отчий дом и рассыпан очаг,И лишь пламя вздымается гневно.Перевал далеко, нет надежды дойти,Нет надежды спуститься в долину,Только камни вокруг, только лед на пути,Да грохочут, срываясь, лавины.Мрачно скалы вздымаются, рвут облака,Зябкий сон одолеть невозможно,Мелкий снег бьет в лицо, и немеет рука,Что сжимает копье безнадежно.Мы идем, мы бежим, нас спасает лишь то,Что мы верим - настанет расплата,Вражью кровь мы расплещем в траве как вино,Чтоб алела под ясным закатом.Пусть стоит перевал, равнодушен как смерть,Пусть пурга заметает дороги,Мы дойдем до долины на той стороне,Хоть не гнутся замерзшие ноги.Мы бежим не затем, чтобы, выжив, забыть,Наша память бежит вместе с нами.Мы останемся жить, чтоб врага умертвить,Из груди сердце вырвав руками.Знаем мы, что вернемся - и горе тому,Кто разжег в нас желание мести.Мы поклялись вернуться - и быть посему.Мы вернемся, клянемся в том честью!