Delirium/Делириум
Шрифт:
Волосы у него золотисто-бронзовые, цвета листьев, едва тронутых осенью, а глаза — яркие, тёмно-янтарные. Мгновенно соображаю, что он, конечно же, причастен к тому, что происходит. Он, само собой, из тех, кто живёт в Дебрях, он Изгой. Страх стискивает мне сердце, и я открываю рот, чтобы что-нибудь крикнуть, хоть и не уверена что именно; но как раз в эту секунду он встряхивает головой, и я не в силах выдавить из себя ни звука. А потом он делает кое-что совсем уже немыслимое.
Он мне подмигивает.
Ну наконец-то, сирена! Она взвывает так оглушительно, что мне приходится заткнуть уши руками. Перевожу взгляд вниз: видели ли аттестаторы этого парня? Но они пока ещё развлекаются танцами на столе.
Глава 5
В ту ночь мне снова приснился тот же сон.
Я стою на краю белого песчаного обрыва. Земля подо мной плывёт, начинает крошиться, разлетается в пыль и падает, падает, падает на тысячу футов вниз в океан. Волны, покрытые белыми шапками пены, дробятся и плещут с такой яростной силой, что кажется, будто вода кипит. Я не помню себя от страха, боюсь упасть, но почему-то не в силах двинуться ни взад, ни вперёд, хотя и ощущаю, как уходит почва из-под ног: миллионы молекул перестраиваются, распадаются и уносятся ветром в мировое пространство. Я неизбежно, в любую секунду, упаду.
И в тот момент, когда я осознаю, что подо мной больше ничего нет, кроме воздуха, что в следующее мгновение ветер засвистит у меня в ушах, когда я устремлюсь вниз, в воду, — в этот момент волны подо мной на секунду успокаиваются, и под их поверхностью я вижу лицо моей мамы, бледное, распухшее, в синих пятнах... Она смотрит на меня, рот раскрыт, словно в крике, руки широко раскинуты, как будто она хочет обнять меня.
И тогда я просыпаюсь. Всегда в один и тот же момент.
Подушка влажная. В горле саднит. Я плакала во сне. Рядом со мной свернулась калачиком Грейс — одна щёчка плотно прижата к простынке, рот приоткрыт; она тихонько, еле слышно дышит. Каждый раз, когда меня мучают кошмары, Грейси залезает ко мне в постель. Наверно, она как-то умудряется почувствовать, что мне плохо.
Я убираю с её лица свесившиеся на него волосы и вытаскиваю из-под её мягких плечиков пропитанную моим потом простыню. Вот кого мне будет жаль покинуть, когда придётся уйти из этого дома. Нас сблизили общие тайны, мы накрепко связаны ими. Она единственная, кто знает об Оцепенении — состоянии, в которое я иногда впадаю, лежа в постели. Это ощущение чёрного студёного провала, когда заходится дыхание, и я беспомощно хватаю ртом воздух, как бывает у человека, провалившегося в ледяную полынью. В такие ночи — хотя и знаю, что это нехорошо и не допускается законом — я вспоминаю те странные и ужасные слова: «Я люблю тебя», — и пытаюсь почувствовать их вкус у себя на языке, и снова слышу их ритмичную мелодию в устах моей матери.
И конечно, я крепко храню её секрет. Я единственная, кто знает: Грейси не умственно отсталая, не дурочка какая-нибудь. С ней вообще всё в полном порядке. Просто никто, кроме меня не слышал, как она разговаривает. Как-то ночью она забралась в мою постель, а я проснулась очень рано, когда ночные тени на стенах нашей спальни начинают понемногу размываться и исчезать. Грейси лежала рядом со мной и тихонько хныкала в соседнюю подушку. Она засунула одеяло
Вот почему она не разговаривает. Все остальные слова слились для неё в это единственное, которое эхом отзывается в тёмных закоулках её памяти: «Мамочка».
Я знаю. Я помню.
Сажусь на постели и вижу, как стены спальни постепенно светлеют; слушаю крики чаек, делаю глоток воды из стакана, стоящего на тумбочке рядом с кроватью. Сегодня второе июня. Еще девяносто четыре дня.
Ради Грейс я бы хотела, чтобы нашли способ начинать лечение в более раннем возрасте. Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь настанет и день её Процедуры. В этот день она тоже будет спасена, и прошлое с его страданиями уйдёт из её памяти.
В один прекрасный день нас всех ожидает спасение.
К тому времени как я встаю и тащусь на завтрак с чувством, будто у меня в глазах кто-то песок перемалывает, уже известна официальная версия вчерашних событий в лабораториях. Кэрол готовит завтрак, наш маленький телевизор тихо мурлычет, и приглушённые голоса дикторов опять нагоняют на меня сонливость: «Вчера вследствие несогласованных действий грузоперевозчиков транспорт со скотом, предназначенным на убой, попал в лаборатории вместо положенного груза медикаментов. Результатом стал беспрецедентный в своей комичности беспорядок, который вы наблюдаете на экранах». Основная нить сюжета: медсёстры визжат и шлёпают мычащих коров планшетками по бокам.
Полное враньё, и это видно невооружённым глазом, но до тех пор пока никто не произносит слова «Изгои» — все рады и счастливы. Ведь Изгои — они как бы не существуют. Не допускается даже мысль об их существовании; утверждается, что все, кто когда-либо населял Дебри, уничтожены пятьдесят лет назад в ходе блицкрига.
Пятьдесят лет назад правительство закрыло границы Соединённых Штатов на замок. Теперь за границами днём и ночью наблюдают специальные воинские подразделения. Никто не войдёт и никто не выйдет. К тому же ещё каждая признанная коммуна, как, например, Портленд, тоже должна быть окружена границей — таков закон. Всякие передвижения между признанными коммунами производятся по специальному письменному разрешению, выдаваемому муниципалитетом, и о нём надо просить заранее — за полгода до поездки. Всё это — ради нашего же блага. Безопасность, Здоровье, Содружество — вот девиз нашей страны.
Во многих отношениях такая политика увенчалась успехом: с тех пор, как закрыли границы, у нас не было войн, преступления тоже редчайшее явление — ну разве что изредка произойдёт акт вандализма или кто-нибудь уведёт что-то из магазина. В Соединённых Штатах больше нет места ненависти — по крайней мере, среди Исцелённых. Ну, бывает, что у кого-нибудь съедет крыша, но ведь любое медицинское вмешательство в организм влечёт за собой определённый риск.
И тем не менее, пока правительство не в силах очистить страну от Изгоев. Это единственное пятно на репутации административных органов и всей системы в целом. Мы просто избегаем говорить о них, вот и всё. Прикидываемся, будто Дебрей и людей, обитающих в них, попросту не существует. Ты даже и слов-то таких не услышишь, разве что когда становится известно об исчезновении кого-нибудь, подозреваемого в симпатизёрстве, или когда какая-нибудь парочка подхватывает Заразу и улетучивается в неизвестном направлении, успев сбежать до того, как их отправят на принудительное исцеление.